Канун

Лицо его исказилось мучительной гримасою.

Маленькие, заплывшие глазки остро впились в лицо Романа Романыча.

— Понимаешь, — продолжал он, переходя на «ты». — Не будет другого. Второго Пушкина — нет. Лермонтова кто заменил? И его не заменят. Отзвучала нежная скрипка. Скрипка умерла. Понимаешь? Скрипки больше нет.

«Музыкант, — подумал о приятеле дяди Саши Роман Романыч, — заслуженный скрипач филармонии».

— Отзвучал его необыкновенный голос, — продолжал дядя Саша. — Умолк певец, и замолчала лира.

«Певец», — подумал Роман Романыч, и сердце его сладко замерло.

Он нетерпеливо зашевелился на стуле и смущенно начал:

— Извиняюсь, гражданин…

Но дядя Саша выкрикнул, и по голосу его было слышно, что он крепко пьян:

— Он ошибся!

И уже тише:

— Он не те песни пел. Новые люди — новые песни. А у него не было новых. А надо новое, новое и только новое. В нашу эпоху — вчерашнего не существует. В нашу эпоху каждый день — эпоха. И еще: надо уметь и любить, и ненавидеть. Это старая истина. А что-нибудь одно — нельзя. Иначе тюрьма, более страшная, чем каменные замки и крепости. Тюрьма собственного одиночества. Выход из нее только…

Дядя Саша провел ребром ладони вокруг шеи.

— Вот… Или с моста — в воду.

Он усмехнулся и указал пальцем на графин:

— Или — вот. А это — та же петля.

— Извиняюсь, — опять начал Роман Романыч, но дядя Саша слегка дотронулся рукою до его плеча.

— Одну секундочку. Я говорю все это вам, как это ни странно, потому что вы похожи на него. И не только лицом и волосами…

Он пристально посмотрел на волосы Романа Романыча и раздумчиво продолжал:

— Даже пробор, как у него. С правой стороны. Это редко бывает у мужчин.

Встряхнул головою и расширил глаза, точно борясь с дремотой.

— Да… Не только, повторяю, лицом… А костюм? А шляпа? Это же ваша шляпа?

— Моя, — опустил глаза Роман Романыч.

— Ну вот… Я и говорю… Он избрал себе сценою мир. Но не вышел к людям, а остался за кулисами. В гриме, в костюме, но за кулисами, перед зеркалом. И от зеркала так и не отошел. И не разгримировался. Занавес опущен. Значит, грим, костюм, бутафорию — прочь. Иди к людям. Узнай их. Полюби и возненавидь. Возненавидь и полюби — иначе нельзя. А не стой перед зеркалом. Не плачь под гитару, под гармонику. И не люби только лошадей и собак. А он, к голосу кого, затаив дыхание, с перебоями сердца прислушивались люди, не любил людей. И поэтому был одинок. Он, которого знал весь мир, был одинок. От нелюбви одинок. Добровольно одинок. А разве так можно? Если не любовь, то тогда что же? Любовь — жизнь… А он не мог. Он одинокий был. Даже во внешности его, в заграничном его костюме, в американской палке и в такой вот шляпе — во всем этом чувствовалась эта одинокость, обособленность, не нужная никому. И даже ему…

Дядя Саша опустил голову и замолчал.

Роман Романыч воспользовался паузой:

— Извиняюсь… Ведь они… ваш товарищ покойный были… оперный?

Дядя Саша поднял голову, брезгливо поморщился.

— Какой оперный? Он же не был актером. Ты — его двойник и не знаешь, кто он был. Костюм, шляпу носишь, как у него, и не знаешь, кто — он…

Дядя Саша поднялся, шумно отодвигая стул:

— Довольно! Не желаю метать бисера. Адью…

Иуда Кузьмич подмигнул ему вслед.

— Кланяйтесь нашим, когда увидите своих!

Роман Романыч взялся за шляпу.

— А ты куда? — удивился Иуда Кузьмич.

— Домой. Дело есть.

— Брось! Я же еще пару заказал. И музыка уже пришла. Оставайся. Чего ты?

Но Роман Романыч отрицательно мотнул головой и подал приятелю руку.

Глаза у него были совсем трезвые.

Роман Романыч шел быстро.

Сердце билось учащенно. Но был спокоен. Голова ясна.

Думал только об одном: «Надо переодеться».

Оставаться в таком, как у того, костюме нельзя.

Надо как можно меньше быть на него похожим.

Старался не смотреть на встречных.

Казалось, что все глядят на него с удивлением, чуть не со страхом.

Вспомнив, что хотел недавно продать синий костюм, подумал: «Хорошо, что не продал. Этот продам».

С моря дул сильный ветер.

Прямые твердые поля шляпы вздрагивали от ветра.

«Шляпу тоже не надо», — подумал Роман Романыч, всходя на мост.

Мост — длинный, с четверть версты, высокий. Середина — как холм.

На мосту ветер дул сильнее. Было трудно идти.

Пешеходы, наклонив головы, крепко придерживали головные уборы.

Сильный порыв ветра чуть не сорвал шляпу с головы Романа Романыча.

Он придержал шляпу, но сейчас же отнял руку.

Остановился у перил. Нагнул голову, потряхивая ею.

Шляпа все слабее держалась на голове.

Сильнее потряс головою.

Подумал, даже вслух сказал: «Сейчас».

Ветер сдернул шляпу.

Роман Романыч пошел. Не посмотрел, как шляпа долетела до воды.

Оттого ли, что непокрытую голову освежал ветер, мысли стали яснее и спокойнее.

Встретилась девушка. Чем-то напомнила Веру.

Потом вспомнился последний позорный четверг у Смириных.

Мысль о том, что Веру не придется больше видеть, не пугала, не нагоняла тоски, как все это время.

Подумал: «Разве она — одна? Можно еще много встретить прекрасных девушек».

Вспомнились слова дяди Саши: «В нашу эпоху — вчерашнего не существует».

Стало совсем легко.

Пошел еще быстрее.

Ветер трепал кудри, то взбивал их над лбом, то сбрасывал на глаза.

Роман Романыч поминутно откидывал их со лба.

И вдруг подумалось, что волосы делают его особенно похожим на того клиента в сером.

«Даже пробор на правой стороне», — как говорил дядя Саша.

К себе в магазин Роман Романыч пришел переодетым в толстовку и синие брюки.

Алексей только что отпустил единственного клиента.

— Ну-ка, Алеша, — сказал Роман Романыч, садясь в кресло, перед зеркалом, — пока свободен, сними-ка, понимаете ли нет, мою шевелюру. Волос страсть как лезет. Бритвою, понимаете ли нет, лучше всего. Наголо.

Далее Роман Романыч видит в зеркало, как Алексеева машинка оставляет среди густых волос дорожку за дорожкою. Ряд за рядом, как скошенная рожь, уныло падают тяжелые пряди золотистых волос на грудь, прикрытую белым пеньюаром, с груди — на колени.

Движением колен Роман Романыч сбрасывает их на пол.

И ему становится необычайно радостно.

Такую необычайную радость он испытывал давно, еще мальчиком.

Тогда он только что перенес серьезную болезнь: скарлатину или дифтерит.

Тогда все, что видел, слышал, казалось новым, необыкновенным, радостным.

Чахлый городской сквер с десятком деревьев и пыльной травой, в котором он и раньше сто раз бывал, после болезни поразил его.

Он ходил в нем, как в сказочном лесу.

А вечером, когда сад закрылся, мальчик перелез через ограду и с бьющимся от страха и радости сердцем срывал единственные цветы захудалого сквера — кашку.

Вспомнив теперь о кашке, Роман Романыч сказал Алексею:

— Завтра — праздник. Поедем сегодня, понимаете ли нет, за город. С ночевкой. На вольный воздух. Чего тут киснуть? Покупаемся, на солнышке пожаримся.

Добавил тихо, мечтательно:

— Цветов, понимаете ли нет, наберем.

1929

ИГАРСКИЙ БАЛОК

Полярная быль

Участник недавней Карской экспедиции, корреспондент одной из московских газет, делясь со мною впечатлениями от поездки, рассказывал между прочим о порте Игарка (на реке Енисее, в Туруханском крае).

— Я не по своей воле с 1910 по 1913 год жил в Туруханском крае; несколько раз бывал и в станке (селении) Игарка.

В те годы, при царе, в Игарке было всего два дома, принадлежавшие мелкому торгашу Суркову или Сушкову.

А теперь Игарка — порт!

Я спросил участника Карской экспедиции:

— Кто первый житель Игарки? Так сказать, ее основатель?