Веселое горе — любовь.

— Я нет стрелял! — со страхом произнес немец, заметив, как мрачно заблестели глаза у командиров разведки.

— Вот и все, ребята, — закончил я. — Можно добавить, что Ваня и Женя уцелели на войне, что Гек очень грустил о голубке, а к партизанам его больше не посылали: им сбросили с самолетов надежные и удобные рации...

Несколько секунд в комнате царила тишина. Потом Пашка Ким провел ладонью по лицу, будто отгонял от глаз что-то мешавшее ему видеть комнату и напомнил:

— Вы еще обещали показать фотографии.

Я достал из стола снимки. На одном из них были изображены Ваня и Женя, беседующие с командиром разведки, на другом — Чук и Гек в своей походной голубятне.

— Ну вот, — толкнул один мальчуган другого, когда все нагляделись на фотографии. — А ты говорил: голуби — так себе, баловство.

— Это не я, — передернул плечами малыш, — это мама. А я всегда... я всегда... говорил не так...

И из его темных глаз невесть отчего на крошечный — пуговкой — носик скатилась слезинка, потом другая, и малыш заплакал, всхлипывая и растирая ладонью слезы.

— Что ты, Гриша, — пытался я его успокоить. — Ну, перестань. Ведь ты же большой.

— Да-а-а, — протянул малыш, — мне Чука жалко. Зачем они Чука убили?

— Гришка, перестань! — солидно сказал Ким. — Это ж — война. Сам понимать должен.

Он взял мальчика за руку, кивнул всей команде, и ребята, тихо поднявшись, стали прощаться.

Дойдя до двери, Пашка, пошептавшись со своими, напомнил:

— Вы обещали перепечатать снимки Вани и Жени, Чука и Гека. Так не забудьте. Очень просим. Для нас.

ЧЕТЫРЕ КРЕСТА

Приехал я в Ашхабад вечером. В руках — маленький чемоданишко, на ремне — фотоаппарат да в карманах шинели разное дорожное имущество: папиросы, ножик, карандаши, какие-то листочки с записями. Не тяжело, одним словом.

С вокзала позвонил в управление железной дороги. Телефонистка отвечает:

— Кого вы просите — того нету. В отпуске. Заместитель его селекторное совещание проводит. Все начальники служб и отделов там. Приходите.

«Нет, — думаю, — не пойду. Совещания эти больно долго тянутся. А я за это время новый город посмотрю, по окрестностям полазаю — что-нибудь в блокнот запишу».

Иду по городу, радуюсь жаркой погоде, рассматриваю новые дома, превосходную мечеть, которую горожане отдали музею, записываю в книжечку, какие тут деревца растут. Красивые имена у деревьев: айлантус, гледичия, карагач!..

И вот так, незаметно, выбрался за город, шагаю по дороге, обдумываю письмо домой. В России сейчас уже дожди, хмуро в полях, леса оголяются, а тут благодать — солнце раскаленное, чудно́е какое-то солнце.

Хоть и вечер, а очень жарко. Снял шинель, на руку повесил и понемножку иду и иду. Впереди уступами высится хребет Копет-Дага, и на самой макушке у него — снежная папаха. Вот бы туда дошагать — сразу не так жарко стало бы!

Так бы и шел, если б не одно маленькое приключение. Подходит очень загорелый военный, руку к козырьку прикладывает и вежливо справляется:

— Вам — не за границу?

Я даже оторопел сначала.

— За какую границу? — спрашиваю.

— Тут государственная граница Советского Союза недалеко. Так, может, вам туда? Давайте познакомимся.

С пограничниками у меня давняя дружба, и вежливость я их тоже хорошо знаю. От такой вежливости у чужого человека руки сами собой вверх поднимаются.

— Извините, — говорю, — действительно, мальчишество какое-то вышло. Вот вам мои документы.

Посмотрел офицер документы и говорит:

— Ашхабад как раз в другой стороне. А вы по Гауданской дороге шагаете. Этак в Мешхед попадете. В Иран.

На прощание пограничник сказал:

— Вот вам один адресок. Жена у меня там и сын. Вовкой зовут. На сеновале, в случае чего, переночевать можно. Будьте здоровы.

Прошел я в обратном направлении километра четыре и чувствую, — ноги у меня пошаливать начинают, будто они из теста сделаны. Нет, странное здесь все-таки солнце!

Расстелил шинель на песочке, из кармана хлеб с сыром достал, поел нехотя. «Надо как следует отдохнуть, — думаю, — а то солнечный удар хватит».

А мысли в голове какие-то ленивые бродят, какие-то кургузые: одна без головы, другая без хвостика — ни конца, ни начала.

Лег на шинель, чемоданишко — под голову. И сразу провалился куда-то, намертво уснул...

Проснулся от страшного, небывалого, злобного. Что-то металось, выло, стонало вокруг. Прямо в душу, кажется, лез ядовито-сладкий запах пыли и сажи.

Темно. Зажег спичку и увидел, что лежу совсем не на шинели, кто-то меня стащил с нее, а кто — неизвестно. Никого вокруг. Пощупал руки, ноги — целы. Что за чертовщина?

Пригляделся к темноте, прислушался, и вдруг стало страшно, — кто-то тысячеголосый, огромный, кричал бесконечно и тоскливо: «А-а-а!», и к небу, к луне поднимался гигантский, черный, будто извивающийся дракон, столб пыли.

Я понял: в мире случилось несчастье, большое горе. И — побежал к людям, побежал так быстро, как только мог.

У первого же дома остановился, как вкопанный: по кирпичным развалинам ходил человек, пел песни и смеялся.

Ох, смеяться в такое время!

Но человек тут же заплакал, запричитал, и я кинулся к нему.

— Голубчик, — сказал он каким-то надтреснутым голосом, — спасибо вам, голубчик. Может, мы ее спасем. Слышите — плачет? Давайте скорее...

Ни у него, ни у меня не было лопат, и мы рыли палками, кусками досок.

К утру откопали девочку с русыми косичками. Одним из первых толчков землетрясения ее бросило под стол, и это спасло ей жизнь.

Она почти сразу открыла глаза, что-то хотела сказать, но не смогла и заплакала.

Потом я попрощался с девочкой и с ее отцом и пошел в город.

Нет, не было города! Не было дворцов и домов, театров и заводов, не было управления железной дороги, а громоздились вокруг развалины, кучи щебня, разорванных бревен и железа. Только небольшими островками высились уцелевшие дома и круглые строения.

Но почти везде уже кипела работа. Люди, выжившие в эту страшную ночь, самоотверженно боролись с несчастьем, откапывали засыпанных, помогали раненым. Утешали, ругались, требовали.

Вся страна спешила на помощь Ашхабаду. Один за другим садились на аэродроме тяжелые самолеты с продовольствием и медикаментами. Врачи Ташкента, Баку, Алма-Аты заменяли ашхабадцев.

Через несколько дней был восстановлен железнодорожный путь и провода соединили столицу Туркмении с Ташкентом и Москвой.

Из маленького вагончика, оборудованного под телеграфно-телефонную станцию, я связался с Москвой.

Стенографистка редакции, записав корреспонденцию, торопливо заговорила в трубку:

— Вы уж простите, что не спрашиваю о здоровье. Раз нам позвонили, значит, здоровы. Запишите, пожалуйста, адрес. Племянник у меня. Пожалуйста!

Пока я черкал карандашом в блокноте, стенографистка говорила:

— Мне знакомые звонили, у них тоже близкие в Ашхабаде. Может, вы запишете их адреса и тоже узнаете?

Наконец, все вопросы были заданы, все просьбы изложены, и трубка легла на рычажок.

Я решил зайти проведать Вовку — он жил рядом с вокзалом. Если сын пограничника уцелел, он может помочь мне в блужданиях по незнакомому городу.

Старик, у которого я справился об адресе, скорбно покачал головой и махнул рукой:

— Тут была эта улица.

— А дом номер семнадцать далеко ли?

Старик опять махнул рукой:

— Здесь где-нибудь.

Я нашел сына пограничника живым и невредимым. Он сидел в небольшом садике, возле развалин дома, сгорбившись, и изредка спрашивал:

— Тебе не больно, мама?

Рядом с Вовкой на топчане лежала женщина средних лет, голова у нее была забинтована, глаза закрыты, и так, с закрытыми глазами, она отвечала сыну:

— Нет, сынок, теперь не больно мне.

Узнав у Вовки, что отец тоже жив, я передал мальчику бутерброд, сказав, что этот ломтик хлеба с сыром — от отца.