Провинциальный человек

— Я не близко родилась, в Кустанайской области, в Прорыв нас голодный год загнал.

Я наливаю чаю покрепче, поудобней усаживаюсь, слушать — так слушать. Ей нравится это приготовление — посветлели глаза.

— Ну вот, едем на коровушке, едем. Со мной две дочери — Нина да Шура, маленьки, а кормить-то их чем, нечем просто. Вот доехали до Прорыва, смотрим — рожь большая, высокая. Возле хлеба и спешились, думаем, место хлебное — не замрем. И не замерли. Правда, сперва без квартиры лето в амбаре пожили, а под осень — нехорошо. Пришел холод, мороз. А в декабре, решаю, нас совсем покроет снежком. Решаю, да не сдаюся. Я в школу пошла сторожихой. При школе и ожили. А колхоз начался — в колхоз зашли, дочерям приговариваю — за колхоз держитеся, из-за него и спасемся, а что бедно сегодня — то временно. Завтра будет богато. А девчонки мои всегда слушались. Каки годы были, тяжелы годы, а чтобы чужо взять или в колхозе без спроса — нет, нет и нет. И к земле приучила. Нам нельзя без земли... Кто сказал, что земля — работа? А дети — разве работа? Эх, дети, дети... Я ведь тогда посоветовала Нине принять сироток. Будут дети, говорю, будет покой. А где покой — там и жизнь.

— Да какой покой? Девять их... — смотрю на нее удивленно. Она про очки забыла. Они скатились вниз, куда-то под шею, болтаются на веревочке. Смешно, грустно и жаль ее. Да что жалеть старость, она нас мудрей. И опять ловлю свою мысль, продолжаю:

— Девять их! Одного кто возьмет, мы и то!..

— Что и то? Хвалите да в газетах пишите... — она сердится, раскрылись глаза.

— А за что? За то, что сердце имеет. Нынче без сердца-то реденький. Вон Нина моя — мать по судьбе...

И в эти минуты да и много спустя Евдокия Емельяновна не обмолвится словом, что дочь ее награждена многими наградами и Почетными грамотами, что среди них есть грамоты Президиума ВЦСПС и обкома партии и почетный знак «Герой жатвы». Все это знает, конечно, мать, но только обходит словами. А почему? Наверно, по старой крестьянской привычке смотреть на труд, как на простую обязанность, которая дана нам на радость.

— Нынче легко работать. Какая техника и внимание. Вот раньше...

— А как раньше?

— Без колхоза-то было голодно. Да мы же беженцы, я рассказывала... В перву зиму бычка закололи — свое мясо, похлебка. Бычка вели за телегой, когда искали доброй земли. А теперь лучше нету Прорыва, нет и нет!

— Привыкли?

— Будто тут и родилась.

— А что с вашей деревней?

— С Филинкой-то? Возле Кустаная стояла, а теперь не стоит. Год назад туда ездили — так все земли распаханы. И растет там пшеничка. Хорошо. От пшенички тоже дух человеческий. Думаю, что и душа у ней есть, дыхание.

— У пшеницы-то?

— У нее, у нее! Вон дочь моя Нина, комбайнерка дорогая наша, тоже вам подтвердит. Я, говорит, слышу, как она дышит, как сердится...

Значит, душа, значит, дыхание!.. Не с этого ли дыхания и поднялись те силы, что несут большую реку к океану. Не с этого ли?! И опять смотрю, вглядываюсь в лицо старой женщины, хочу ответить на свой вопрос. Да разве легко...

На улице тишина. Теплый воздух забредает к нам в комнату. Вот в июле будет жара пострашней. И дышать станет нечем. Даже скот зайдет в воду, и хоть зови теперь, хоть кнутом бей, надсажайся, все равно из воды не выманишь. Может и хлеба попортить этот тяжелый зной. А теперь июнь месяц и очень-очень нужно тепло. Недавно прошли дожди, поля ожили, и сейчас, не будь тепла, надо бы его все равно выдумать, за любые деньги купить, заказать... А мы устали сидеть. Уже второй самовар распечатали, и давно убежали соседи в колхозную мастерскую за Ананием Николаевичем, а его нет и нет. Но хозяйка не дает поскучать.

— Вот вы ездите, много знаете. А зачем в каждой газете пишете, сколько денег на ферме дают, в бригаде. Понимаю, большие деньги теперь нашему брату, колхознику. Ну а в школах зачем приманиваете?

— В каких школах?

— Внучки говорят — надоело уже.

— Что надоело?

— На каждом уроке внушают им — оставайтесь в колхозе, не уезжайте. Доярки, мол, теперь по сто восемьдесят — ежемесячно, а в полеводстве — того побольше... Я понимаю, надо сказать, что хорошо зажили, но только про деньги...

— Не нужно?

— Я бы не потакнула. Что деньги? В них — одна половина, закраина, а другая — в душе. С душой и говорить надо, воспитывать.

— А как говорить?

— А скажите, что хлебец — наш батюшко, а земля — наша матушка. Надо с первого класса стихи о хлебе разучивать, надо и песни петь, если подходны в момент...

— Значит, хлеб и земля — родители?

— Родители наши, конечно, родители! А их разве можно бросать? Не можно никак. Потому цена хлебу — не денежна. И работа эта потомственна. Отец в колхозе — значит, и сын в колхозе. А как?

— Не выходит так...

— Наша вина. Почему раньше с пеленок приучали к коню. Лошадь — опора, ведет все хозяйство. А теперь трактора ведут. Вот и надо допускать ребятишек к трактору!

— Опасно ведь, маленькие...

— У лошади тоже копыта, а когда под присмотром... Вон Нина моя с двенадцати лет у машины. И всему научилась, все поняла. И детки не помешали. Раньше я ей добро помогала. И кухня на мне, и стирка, мытье. А теперь вот не вижу, не слышу — так худо, боязно. Пора списать, как старый комбайн...

— Куда это собралась наша мамаша? — в комнату вошел большой грузный мужчина. Его давит одышка, он долго ловит свое дыхание, на лице утомление.

— Я не помешал? Прибежали за мной, торопят. Я уж думаю, с Ниной что, здоровье-то наше с дырками. А идти далеко, задохнулся...

IV

И вот он сидит напротив — А. Н. Соколов. Сидит бочком, неуверенно, поджав сильно губы. Но через полчаса привыкает к моим вопросам, смущение проходит, и на лице его встает деловитое выражение. Таким я его и представляю где-нибудь в мастерской на ремонте или во главе семейного стола, когда вся семья его слушает, потому что он итожит прожитый день и дает задание на завтра. Забегая вперед, скажу про себя, что ошибся. Все задания в этой семье идут не от отца, а от матери, она и подводит итоги и раздает в семье благодарности.

— Что делали в мастерской?

— Для жены комбайн ставил. Свой глаз понадежней. Да и комбайн этот давно семейный. За нами и закреплен.

— Знаменитый комбайн?

— Считай, так. В прошлом году 5600 центнеров Нина намолотила, а раньше годом — 8300. Самый большой результат на область. Ни одна комбайнерка не взяла столько! Вот какая моя жена, — он улыбается, но улыбка быстро сходит с лица. Говорят, что он суровый и замкнутый. Ну что ж, посмотрим, поговорим...

— Гордитесь женой?

— Гордись не гордись, а не найдешь больше такую. Нигде не найдешь! Вот какое мне счастье...

— Про вас тоже в газетах пишут...

— Не хвали, а то зазнаюсь, — он опять улыбается. Голос у него теперь бодрый, уверенный, какой-то чистый, молодой голос.

— Не хвали меня. Что бы делал без нее — Нины Павловны. А какая из нее мать получилась... — он говорит, а сам изучает меня. Теперь уж пришла моя очередь смущаться и повертываться к нему бочком. Но он чуткий и деликатный, быстро понял неловкость, стал рассказывать про грибы, про рыбалку. И пока рассказывал, я оправился, осмелел и опять кинулся на него с вопросами. Он их принял покорно, как подобает.

— В семье моей Нина хозяйка. Народ смеется: ты что, Ананий, распустил ремни-вожжи, а я знаю... За ней — перво слово, за мной — второе.

— Значит, командиром не нравится?

— Рядовым лучше. Люблю, чтоб кто-то приказывал.

Не пойму, то ли шутит, то ли серьезно. Но он заговорил о войне.

— И на фронте был рядовой. И на финской, и на последней.