Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Володя слышал, как лошадь начала жевать сено, успокоилась. Потом отец зашел также к корове, к овцам, разговаривал с ними, сморкался, кряхтел и наконец направился в хату. Сын бесшумно вскочил на печку, а отец зажег лампу и, увидев на столе нож, остановился в недоумении. Постоял-постоял так, покачал головой и тихонько проговорил:

— Ни себе, ни людям. Разве ж так можно?

Нож он прибрал на свое место и принялся плести незаконченную кошелку для корма, молча и сосредоточенно.

Деревенское зимнее утро уже обозначилось огоньками и в других хатах. Жена встала топить печку и украдкой посмотрела на мужа. Он, сидя к ней спиной, захлестывал хворостины в своем изделии. Потом перестал плести, задумчиво пригляделся к своему грубому, но очень прочному рукоделию и сказал будто про себя:

— Подумаем. — При этом он выпрямился, расправил золотисто-рыжую бороду, почесал кончик мясистого носа и, усмехнувшись, повторил: — Подумаем.

— А что «подумаем»? — спросил Володя с печи.

— А то подумаем, что тебе еще надо спать… И еще подумаем, как корову зарезать и овец, — добродушно сказал Василий Петрович, явно шутя.

— Господи! Что ты мелешь, Василий? — всплеснула руками Митревна. — Грех-то какой сказал!

— Ну, ты там! Заканючила. Дураков нашла. Шутку, ее тоже понимать надо. Мужики говорят промеж себя, а ты стой да слушай, — иронически и с хитрецой успокоил Василий Петрович.

— А еще подумаем, — подражал тону отца Володя, — как корову не резать и овец не резать.

— А еще подумаем, — продолжал шутить Василий Петрович, — какую вот хворостину выбрать для твоего мягкого места, хоть ты и урос от такой линии. Надо бы тебе нахлестать, Володька, ей-богу, надо, чтобы ты за отцом не подглядывал.

— Я ж, папаша, хотел…

— За дурачка почел меня. Ну хватит, хватит…

По тону Володя догадался, что отец успокоился — он что-то решил.

После рассвета кто-то постучал в окошко. Василий Петрович вышел. В дверях стоял Федор.

— Зайду посижу малость, — сказал он.

— Заходи, Федор Ефимыч, милости просим.

— Уф, устал!.. Ну, Василий Петрович, много овец зарезал? — спросил Федор, когда они вошли в хату, и присел.

— Много, — ответил тот. — За всю жизнь примерно штук пятьдесят поел. Много.

— А в эту ночь?

— Ты о чем, Федор Ефимыч?

— Об овцах.

— А-а, об овцах! А я-то думал…

— Что думал? — спросил Федор.

Володя перехватил ответ отца:

— Он думал, какую хворостину выбрать для меня лично.

— Ну, я вижу, вы уже до меня здорово пошутили. Не об этом ты думал, Василий Петрович, не об этом — знаю.

Василий Петрович вздохнул, а Федор продолжал:

— Дай-ка мне кошелку твою. Так. Вот эту и возьми для Володи, если осилишь его.

Василий Петрович удивился малость.

— Дак развалится кошелка-то, если вытянуть из нее ту хворостину, какую указал. Любую вытяни из основы — кошелка пропала, а вместе они по ладу лежат, и вещь получается прочная. Ее, кошелку, если по ладу плетешь, то тогда только и прочно.

— Вот так и колхоз, Василий Петрович: все вместе и каждый на своем месте — прочно может получиться. Очень прочно!

— Хм, подумай-ка, как оно выходит: обнаковенная кошелка, а в ней правда есть… Дай-то бог.

— Если совсем не плести, то и никакой корзины не слепишь. И будем мы мотаться отдельными хворостинами — бери любую. Соображаешь? — спросил Федор.

Василий Петрович чуть задумался. Потом, глядя в пол, сказал:

— Соображаю вроде бы. Уж если плести, то только прочно, по ладу. Кто ее знает, как оно будет?

Они помолчали.

— Я вот шел через площадь, — начал снова Федор, — и видел… убитую лошадь… Красавица!.. Лоб пробит обухом… Жалко.

— Что-о? — с ужасом спросил Василий Петрович.

Володя спрыгнул с печи, стал перед Федором и в волнении произнес одно слово:

— Он!

— Кроме некому, — подтвердил Федор.

— Это кто же «он»? Что за секреты у вас с Володькой? — спросил обиженно Василий Петрович, искоса поглядывая на сына.

Федор пока не ответил. Но когда Митревна вышла с подойником во двор, он наклонился к Василию Петровичу и тихо, шепотком, сказал:

— Дыбин. Если не сам, то — работа его. Больше некому.

Василий Петрович встал, сжал громадные кулаки, сверкнул взглядом из-под густых рыжих бровей и сквозь зубы процедил:

— Коней бить, гадина!

Некоторое время он неподвижно смотрел на сереющий рассвет, а потом грузно сел на скамейку и загрустил, расстроился.

— Не стоило бы рассказывать про лошадь, — сказал Федор. — Только растревожил. Не унывай, Василий Петрович. — Он подсел к нему. — Все будет хорошо. А пришел я совсем по другому делу. — Федор глянул на дверь горенки.

Василий Петрович понял Федора. Он встал и, приоткрыв дверь, сказал в горенку:

— Анюта! Поди-ка погуляй. Чего ты спозаранку опять шить взялась? Погуляй-ка. Овцам корму задай, кур покорми, свинье замешай. Погуляй-ка, погуляй-ка маленько… Мы тут поговорим — одни мужики.

Анюта вышла из горенки, поздоровалась с Федором, надела кацавейку и ушла. В этой семье слово отца всегда было неоспоримо, хотя он никогда не повышал голоса и с виду был спокоен. Неиссякаемое трудолюбие Василий Петрович передал своему потомству; здесь работали все с малых лет по мере своих сил и слушались отца. Зато в семейных советах дети участвовали на равных правах, поэтому каждый хорошо знал свое дело и отвечал за него. В то утро Василий Петрович лишь для виду повторил некоторые обязанности Анюты, конечно, знавшей, что ей делать. Анюта поняла, что ее выпроваживают недаром, и подумала: «Наверно, насчет свадьбы говорить будут».

И правда, Федор начал с этого:

— Ну что ж, Василий Петрович, пожалуй, пора и молодых сводить. Сколько же они канителиться будут?

— Да ведь я-то что? Я не против. Чего надо, то надо. Но больно уж время-то тревожное.

— Молодым о молодом и думать, — возразил Федор.

Василий Петрович взглянул на Федора. Тот прочитал его мысли по глазам: «Тебе-то, мол, тоже надо думать о молодом, да не судьба с той бабочкой жить».

— Ничего, ничего, — перехватил Федор возможный разговор на эту тему. — Каждому своя линия. Мише с Анютой хорошая линия вышла. Когда и как будем?

— Надо — как и полагается. Определить надобно, с какого двора и что — вы, а что — мы обязаны.

— У меня другое предложение, сват: пусть Миша сам все представит. Зарегистрируются, привезет жену и пусть тратится на свадьбу.

— А попу?

— Без попа.

— Как так? — спросил недоуменно Василий Петрович.

— Без попа, — поддержал Володя. — Миша не позволит с попом.

Василий Петрович глянул на Федора, на Володю и решил: «Спорить бесполезно — все идет вверх ногами». Но после длительной паузы он сказал:

— Как там хотите, а я возражаю: обязан и я к свадьбе расход сделать. Борова Анюта сама выкормила — пущай весь туда идет. И приданое — как положено.

— Дело ваше — как угодно. А когда назначим?

— Как сам-то говорит, Миша-то?

— Он будет молчать, пока я не скажу, — ответил Федор.

— А как ты думаешь, Федор Ефимыч?

— Давайте, Василий Петрович, сыграем свадебку, когда будем колхозниками, через одно воскресенье. А?

— Не понимаю, — недоумевал тот.

— Ну, как колхоз организуется, так и повеселимся.

— А если не организуется?

— Будет колхоз, — твердо сказал Федор.

После довольно длительного раздумья, кряхтенья и почесывания в бороде Василий Петрович наконец произнес:

— Так и так.

Это значило не только то, что он согласен на срок свадьбы, но и вступит в колхоз.

— Цены нету папаше! — воскликнул Володя. — А я-то думал!..

— Что, непутевая голова?.. Ты «думал»! — Василий Петрович собрал в кулак рубаху на груди, прижал ее и тихим густым басом выдавил из себя: — Да я, может, душу свою напополам разорвал! Куда пойдем, как пойдем? Никто не знает… А решил так: куда вы, туда и я. Все равно деваться некуда… Трудно.

Федор с Володей понимали Василия Петровича. Федор уже хотел уходить, но спросил у Володи: