Случайные обстоятельства

Он и предположить не мог, что мать совсем не обвиняет его. Ей и не нужно было, чтоб кто-то вообще с ней ездил, если же иногда она все-таки чувствовала такую потребность, то было это скорее потому, что тогда бы все лишний раз убедились, какой самоотверженности требует от нее каждая такая поездка и что именно она-то, как никто другой, помнит о Михаиле Антоновиче.

При жизни любого человека всегда обычно находится другой человек, который присваивает себе на него какие-то особенные права, но такое же исключительное право — вольно или невольно — кто-то присваивает себе и на память о нем. Надежда Викентьевна полагала, что память о Михаиле Антоновиче должна, конечно, жить и в сыне, и в дочери, и все близкие тоже должны его помнить, но вот распоряжаться этой памятью о муже по-настоящему имеет право только она одна. И значит, если она ездит на могилу к Михаилу Антоновичу каждый день — так, значит, и надо для памяти о нем; если она дома молчит о Михаиле Антоновиче, то, следовательно, только так и должно быть, а не иначе; и если завтра она станет ездить к могиле Михаила Антоновича пореже или заговорит с кем-нибудь о нем — значит, настало то единственно возможное время, когда только и пора ездить пореже и говорить о Михаиле Антоновиче вслух.

Иногда, устав от переполненных автобусов, от длинного пути к кладбищу через непролазную грязь после сильных дождей, она на какое-то время сдавалась, позволяла себе передышку, не ездила по нескольку дней, думала, что нужно и в самом деле поберечь себя хоть немного, как-то бы отвлечься, чем-то занять себя. Но прогуливаться, чтоб дышать свежим воздухом, или сидеть при всех у телевизора было неудобно — ведь все так еще недавно случилось, — а уж в кино сходить, куда ей вдруг остро захотелось, и подавно было нельзя: нехорошо, если б кто-то из знакомых ее там увидел, — так что в пределах, которые она сама себе определила на ближайшее время, квартира оставалась для нее единственным способом, чтобы как-то отвлечься. Однако Надежда Викентьевна никогда по-настоящему не занималась хозяйством, и если уборка — теперь не одной лишь ее комнаты, но всей квартиры — требовала не какого-то особенного умения, а прежде всего времени (правда, как оказалось, массу времени, да и немало сил), то приготовление обеда по кулинарной книге было для нее сущим мучением, и она скоро от этого отказалась. Но даже разогреть обед, приготовленный невесткой, подать все к столу тоже было для нее, в отличие от Елены Васильевны, не автоматическим каким-то действием, во время которого можно попутно взглянуть на экран телевизора, участвовать в разговоре, подходить к телефону, что-то тут же отваривать из овощей на завтра, приводить себя в порядок и самой еще при этом успеть пообедать вместе со всеми, а было это действием сложным, обдуманно последовательным, требующим сосредоточенности и полного забвения самой себя.

Надежда Викентьевна стала замечать то, чего не замечала раньше: что Андрюша, например, редко когда поинтересуется, а ела ли она сама (когда он не спрашивал об этом жену, Надежда Викентьевна этого не замечала); и что, оказывается, если готовишь и подаешь на стол, самой уже и есть не очень хочется; и как это все же возмутительно и несправедливо — обедают все, а посуду потом ей одной мыть (совсем недавно, когда не она перемывала посуду, ей это казалось пустячным, минутным делом, ведь в доме постоянно горячая вода, только кран открой); и что вообще это неблагодарная работа — домашний труд, потому что когда все хорошо и быстро — все считают, что так и должно быть (как же иначе?!), но когда чуть задержишься, или что-то пригорит случайно, или второе блюдо подашь минутой позже — все уже нервничают и смотрят на тебя как на человека, загубившего всем настроение, отнявшего страшно много драгоценного времени и вообще виновного во всех сегодняшних неудачах — и уже случившихся, и даже в предстоящих.

Медленность, с какой накрывался стол и расставлялась посуда, лишние, бесцельные хождения матери от стола к плите, шкафчикам и обратно к столу, непривычные ему паузы между блюдами, вдруг обнаруживаемое им отсутствие самого необходимого — ножа ли, солонки, просто хлеба, наконец, — все это раздражало Андрея Михайловича. С досадой он думал, что корми их сейчас Лена, он бы, давно уже отобедав, сидел в своем кабинете, просматривая свежий хирургический журнал или обдумывая завтрашнюю лекцию.

Елена Васильевна прекрасно все это видела, знала, что ведь настроение мужа потом все равно на ней отразится, а не на его маме, и еще слушать фырканье дочери, что из-за бабушки она снова опаздывает куда-то и ей уже некогда доедать второе, и с Витькой Елена Васильевна почти все время стала опаздывать на занятия по музыке... Нет, все это было выше ее сил! Но как сделать, чтобы свекровь сама отказалась от своей новой роли, она не знала.

Срываясь, Елена Васильевна как бы невзначай говорила мужу — будто бы даже с уважением к его матери, отдавая должное такому ее умению, притворно восхищаясь, — что Надежда Викентьевна все-таки поразительно молодо выглядит для своих лет. Подумать только: шестьдесят с лишним, почти под семьдесят! — а на лице даже морщин нет. Молодец, честное слово!..

Андрей Михайлович бросал на жену короткий настороженный взгляд, потому что и в тоне ее, и в словах ему чудилось осуждение: что, дескать, как это можно так молодо выглядеть после всего?!

«Почему же «под семьдесят»? — возражал Каретников. — Ей шестьдесят три года...» Пожалуй, сам он был бы признателен матери, если б сейчас, после смерти отца, она не выглядела такой свежей и крепкой, а хотя бы внешне чуть постарела. Однако, стыдясь этих мыслей, он старался о другом думать — о том, сколько же, наверно, дополнительных сил должна требовать от человека зажатая им в себе боль. Если бы мать хоть немного отпустила себя, дала волю слезам — как он иногда, оставаясь один, — все бы легче ей было. Такое постоянное напряжение и вынести-то, кажется, невозможно... Но когда он делился с женой своими опасениями насчет матери, Елена Васильевна хоть и не разубеждала его, но, по его мнению, недостаточно участливо принимала эти опасения, больше отмалчивалась или переводила разговор на Ирину, на то, как та вся извелась об отце, даже смотреть больно. Соглашаясь с этим, Каретников в душе все же обижался за мать, начинал относиться к ней гораздо терпимее и думал, что, видно, и хорошая невестка не настолько близкий человек, чтобы до конца, по-настоящему понимать и сочувствовать.

Отсюда уже и совсем рядом было до более общей и грустной мысли, что могут ли вообще даже самые близкие тебе люди достаточно проникнуться твоими бедами. Вот и сейчас, например, когда он все определеннее чувствовал приближение болей под ложечкой, у него появлялось ощущение, что все они, его домашние, жили одной жизнью с ним как раз только до этого времени, пока у него ничего не болело.

Хотя и мать и жена с горячим, многословным участием наперебой говорили, как это ужасно — да-да, просто ужасно, что у него обострилась язва! — ему обязательно, немедленно надо показаться какому-нибудь профессору, они тут же, бурно отсочувствовав и как бы отдав необходимую дань его болезни, могли сразу перейти совсем на другое, захваченные новым разговором ничуть не меньше, чем только что, секунду назад, когда обсуждали его болезнь. И теперь он раздражался не только из-за предстоящих ему болей, приближение которых чувствовал с каждым днем все отчетливее, но и потому, что внимание и участливость, которые проявляли жена и мать, казались ему чем-то почти формальным, не надолго и не глубоко задевающей их неприятностью, раз на таких же точно правах и такими же, выходит, для них значимыми оставались в этот момент — рядом с заботой о нем — и заботы о новых туфлях для Лены, и разговоры об алкоголике-водопроводчике, которому не надо было конечно же платить вперед, пока он не закончит работу — теперь бегай ищи его! — и еще десятки таких же вздорных забот и разговоров, среди которых была вот, между всех прочих, и неприятность с его болезнью. Ну хотя бы уж сейчас, в эти ближайшие минуты, должно же было все остальное не так волновать их?!