Случайные обстоятельства

Себе объяснить это можно было только одним — ее необыкновенной выдержкой, сильным характером, волей, материнским ее чувством, что теперь, в этом горе, она и тут, как самая сильная из них всех, должна взвалить на себя эту ношу, оберегая сына и дочь. Но понимают ли это остальные?..

Особенно тревожилась она за Ирину. Очень, очень дочь была к отцу привязана... А уж как она сама, Надежда Викентьевна, к мужу относилась — дай бог каждому! Он, конечно, был прекрасным, отзывчивым человеком, внимательным отцом и мужем, и если все же основную заботу о семье всегда раньше, до появления невестки, в доме несла она, то объяснялось это не тем, что Михаил Антонович на нее это перекладывал, а просто она сама взяла на себя эти заботы, как более сильная, трезвомыслящая, как человек, в конце концов, всегда зарабатывающий много больше, чем он, да и вообще таким вот был Михаил Антонович, что книги, литература заслоняли от него жизнь. Поэтому Надежда Викентьевна, при всей своей несомненной верности мужу — верности даже в те годы, когда бывают и неверны, — все же воспринимала его не слишком серьезно, была терпима и снисходительна, всегда считая Михаила Антоновича человеком немного «не от мира сего». Этими словами она попеременно выражала то откровенную досаду на поразительную его непрактичность, на упрямое его нежелание применяться к обстоятельствам, к которым другие люди, занимавшие гораздо более высокое положение в обществе, применяться не считали для себя зазорным; то этими словами — «не от мира сего» — она просто отмахивалась от того, что говорил или делал муж, но бывало, однако, что она и с определенной гордостью их произносила, если, встретив приятельниц, с которыми много лет не виделась, предполагала, что те, имея мужей значительных, чем-то руководящих, про себя сочувственно относились к ней, к тому, что ее-то муж до сих пор всего лишь обыкновенный школьный учитель, и, конечно, в таком случае их успеху в замужестве надо было хоть что-то противопоставить — его неизменную преданность своему делу, например, глубокое знание предмета, его бескорыстие, цельность, чистоту.

И тот, и другой, и третий оттенок придавался ею этим словам — «не от мира сего» — в зависимости от людей, при которых она это говорила. Вслух досадовать на мужа или выражать некоторую снисходительность к нему (как человек более взрослый — к ребенку) можно было перед сыном, изредка — перед невесткой и внучкой, но никогда — перед чужими людьми, ибо, умаляя мужа, она в какой-то мере умаляла бы и себя. Перед другими она чаще говорила о муже с определенной степенью гордости еще и потому, что в иные минуты сама невольно проникалась их уважением к нему, особенно когда к Михаилу Антоновичу обращались за помощью и советами ученые-филологи, даже, бывало, профессора. Но так или иначе, каким бы тоном ни произносила эти слова — «не от мира сего» — Надежда Викентьевна, был среди всех один человек, при котором она избегала произносить их, и человеком этим была собственная дочь.

Маленькая, щуплая, далеко ведь не молодая уже, Ирина являла собой пример той житейской неприспособленности и даже беспомощности, которой Надежда Викентьевна, воспитанная на гуманных традициях, могла еще посочувствовать в фильме или читая какую-нибудь статью, но принять это в своей собственной дочери было невозможно, да и просто хоть как-то понять — тоже. Иногда, глядя на Ирину, Надежда Викентьевна ловила себя на абсурдной мысли, что это вообще не ее дочь, что не мог этот взрослый человек, так и не избавившийся к пятому десятку от беззащитной детской наивности, ею когда-то вынашиваться, ею быть рожденным, ею потом воспитываться, с ней рядом, в одной квартире, прожить четверть века, — и хоть что-нибудь, хоть какую-то черточку характера, взяла бы у матери, чему-нибудь путному от нее научилась! Вот уж кто на самом деле был «не от мира сего»! Взять хотя бы ее развод, который никому из знакомых и объяснить-то было невозможно с точки зрения нормального, здравого смысла. Прожить с мужем столько лет, никогда с ним не ссориться — это Надежда Викентьевна знала точно! — не иметь даже понятия, где продовольственный магазин, потому что все домой муж приносит... Другие женщины просто были бы счастливы: есть на кого в жизни опереться, а не самой все на себе тащить... Нет, уходят, конечно. Но разумная женщина — да еще с ребенком! — уходит, когда невозможно жить с этим или когда появился другой мужчина, без которого невозможно. Да и то это же как-то оформляется по-человечески?! Но уйти, когда муж безукоризненно к тебе относится и когда и уйти-то не к кому?! Ведь этот Павел Петрович гораздо позже появился, года через два. К тому же что значит — появился? Он же от семьи не уходит?

Связь их длилась уже около двенадцати лет, как редко какая постоянная любовная связь может длиться, если она легкомысленна. Но и достаточно серьезное чувство, как считала Надежда Викентьевна, тоже не может так долго продолжаться вне брака. В конце концов, это даже и перед людьми уже неприлично. У них такая семья, ни одного пятнышка, — она все годы на ответственной работе, сын заведует кафедрой, профессор, муж все-таки тоже... уважаемый в школе человек... Уж он-то, казалось бы, как отец должен был разделять ее беспокойство...

«Быть таким бесхарактерным!..» — сказала она как-то мужу об этом Павле Петровиче.

«У него двое детей», — отвечал Михаил Антонович, да таким исчерпывающим тоном, как будто этим все объяснено.

«Ну и что?! — воскликнула Надежда Викентьевна. — Можно подумать, у него у одного дети! Уходят и при детях, еще как уходят! Как раз на днях я с одним главврачом разбиралась: абсолютно сходная ситуация, и тем не менее...»

«А он, значит, не может! — повышал голос Михаил Антонович, что так было не похоже на него. — Твой главврач может, а Павел Петрович — нет!»

«Что значит «не может»?! — не понимала Надежда Викентьевна, обижаясь на мужа за его тон. — Другое дело, если недостаточно любит...»

«Да любит он, любит!» — вдруг совсем уж выходил из себя Михаил Антонович.

Бывал он все-таки иногда необъяснимо упрямым, ее даже удивляло порой, как в одном человеке могли сочетаться мягкость и вот такое внезапное, даже какое-то ожесточенное упрямство.

«Любил бы — ушел, — уверенно отвечала Надежда Викентьевна, противопоставляя запальчивости мужа свое всегдашнее спокойствие. — Конечно, из-за этого могут быть неприятности по работе. Тут уж каждый должен взвешивать, — рассуждала вслух Надежда Викентьевна. — Но, насколько я знаю, Павел Петрович обыкновенный рядовой инженер. Чего же ему бояться?!»

«Значит, если б только ему было чего бояться...» — Не договорив, Михаил Антонович с неприятной усмешкой смотрел на жену.

«По крайней мере, — все так же спокойно ответила Надежда Викентьевна, — тогда хоть понять можно».

«Да?.. Прекрасно! — сердился Михаил Антонович. — Прекрасно! А если бывает, что не могут переступить? Не из опасений за свою должность, а... ну, не могут — и все!»

«Это только в литературе твоей так бывает, — осаживала она мужа. — У положительных героев. А реальная жизнь показывает...»

«Дура!» — вдруг крикнул он ей и вышел, хлопнув дверью.

После этого она неделю была полна особого, оскорбленного достоинства, говорила с мужем лишь по крайней необходимости, отвечала ему сухо, односложно, да и он ходил с виноватым лицом, хотя — надо же быть таким упрямым! — так и не извинился. Правда, за всю их долгую совместную жизнь это, пожалуй, был единственный случай, когда он позволил себе говорить так с ней. Совсем это недавно было. Видимо, он уже тогда неважно себя чувствовал, а они — и сын, и она — этого не понимали. Вообще же, о вспышках упрямства Михаила Антоновича все-таки только она одна знала, ну, может быть, в какой-то степени Андрюша, а для дочери отец всегда был... она прямо обожествляла его. Она считала, что на отца им всем буквально молиться следует и что она, Надежда Викентьевна, должна быть счастлива с таким мужем. Она и была, конечно, счастлива, но как так можно все-таки: не обоюдно, не то что и отец тоже должен быть счастлив, а именно она?!