Случайные обстоятельства

Теперь, после смерти мужа, Надежда Викентьевна особенно остро понимала, что они действительно прожили хорошую, дружную жизнь — дай бы бог дочери так! — но при Ирине никогда нельзя было даже косо взглянуть на Михаила Антоновича, и так было всегда, с самого ее детства. Никто не спорит, муж был прекрасным человеком, очень преданным работе, семье, и уж как она, Надежда Викентьевна, к нему относилась — никто так не относился, но нужно уметь и объективным быть: ему всегда не хватало тщеславия, здорового тщеславия — того, о чем в интеллигентных кругах принято говорить обычно с некоторым осуждением, но без чего все же немыслимо достижение какой-нибудь настоящей, серьезной цели. Что бы ни говорили, а истинная цена человеку определяется не тем, чего он мог бы достичь, а кем он стал в жизни. Она и Андрюше всегда это объясняла, с самого детства, и у него это есть. Он деятелен, энергичен, целеустремлен, это все от нее в нем, а что бывает вспыльчив иногда, раздражителен — так его тоже можно понять, он очень много работает, и язвенная болезнь нет-нет, а дает себя знать, да и смерть отца наложила свой отпечаток. Это на всех сказалось, и прежде всего, конечно, на ней.

Когда человек долго и тяжело болеет, когда он непрестанно мучается и измучивает этим своих близких, его смерть воспринимается не только как горе, но — пусть не вслух, пусть даже себе не признаваясь — смерть эта кажется и избавлением. Все же как-то легче терять близкого человека, если уже и ему невмоготу, и смотреть не хватает сил на его мучения, зная, что мучений этих с каждым днем будет все больше, а ни ты, ни другие — никто не может хоть чем-то помочь ему. Но когда близкий человек умирает внезапно, в одночасье, не измучившись и никого не измучив своей болезнью, его смерть ударяет близких людей много больнее.

И что еще открылось Надежде Викентьевне со смертью мужа — так это ощущение своей неприкаянности. До тех пор пока жив был Михаил Антонович, у каждого в доме, хотя и жили они и столовались все вместе, была тем не менее своя семья, и у нее тоже. То есть были она с мужем, со своими какими-то проблемами, разговорами, своими гостями, и отдельно были Андрей с Леной и их детьми. Теперь же все как будто оставалось по-прежнему в их домашнем укладе, но у Надежды Викентьевны появилось ощущение какой-то пустоты вокруг нее, своей здесь необязательности, ощущение, что и вообще она вдруг всем стала в тягость, всех раздражает, даже сына, а иногда, ей казалось, его-то прежде всего. Это она, которая ведь всегда, все годы понимала его больше, чем другие!..

И еще возник страх, страх за себя, от которого не избавиться было никакими лекарствами. Как же мгновенно все может совершиться среди полного благополучия, здоровья, как мы все не от себя зависим, как беззащитны перед чем-то, что вне нас... И потом, одно было, когда кто-то умирал из твоих сверстников, пусть и знакомые тебе люди, — это все же умирали где-то, а не рядом, но совсем другое, когда вдруг переставал быть человек, чье дыхание еще на твоей щеке, почти отчетливы, осязаемы еще его прикосновения, только недавно, совсем недавно был его голос, видна улыбка — и вдруг это все, что десятки лет тебя окружало каждый день и потому стало почти тобой, — все это погасилось, исчезло, и ты в этой вдруг обнаружившейся очереди, кошмарной и неумолимой, уже бесспорно оказываешься первым, нет, единственным. То ведь умирали все вокруг, но только не мы, а теперь — мы: он, а вслед за ним...

Надо было что-то делать, что-то немедленно делать, как-то остеречься, надо было теперь внимательнее прислушиваться к своим недугам, чтобы не опоздать, не просмотреть в себе что-то серьезное. Нужно больше беречься, не простужаться, не запускать болезни, периодически проверяться у хороших врачей, надо хотя бы раз в полгода сдавать анализы, регулярно употреблять витамины, сырые овощи круглый год, мед и творог — только на рынке брать, надо, как и прежде — нет, тем более! — делать по утрам зарядку, почаще гулять, дышать свежим воздухом — ему так воздуха не хватало в последние его дни!.. — нужно обратить на себя внимание близких, чтобы и они помогли что-то не упустить в ее здоровье.

Если бы нечто подобное случилось с кем-нибудь из его больных или у кого-то из знакомых, Андрей Михайлович, рассуждая с присущей ему логикой, вполне бы мог разобраться в подобных явлениях, психологически точно уловил бы мотивы таких поступков и, объяснив их себе, был бы терпим и снисходителен. Но то, что так легко понимается в других людях, тебе не близких, вызывает, случись оно с кем-то из родных, искреннее недоумение, непонимание, протест.

Когда Надежда Викентьевна неожиданно входила к нему в кабинет без всякой на то срочности и спрашивала почти трагическим голосом: «Андрюша, что вот тут может болеть?» — как будто требовала: только ничего от меня не скрывай! — Каретников смотрел на нее с недоумением. Она же сама по образованию врач! Ну что там может быть, кроме печени или желчного пузыря? Да и никогда ее это не беспокоило, чего же она так всполошилась, если чуть почувствовала?

«Прими аллохол, фестал», — коротко советовал он, не собираясь ни осматривать ее, ни вместе с ней порассуждать о ее ощущениях.

В другой раз, разбудив его среди ночи, дрожащим голосом она сказала: «Андрюша, у меня абсолютно отнялась вся правая половина...»

Накануне он готовился к выступлению на ученом совете, лег поздно, во втором часу, долго еще не мог уснуть из-за болей под ложечкой, но, даже не совсем еще проснувшись, не успев толком понять, что же, собственно, произошло, он почему-то уже с уверенностью знал, что, во всяком случае, страшного ничего не случилось, чтобы нельзя было утра дождаться.

«Подними правую руку!» — сказал он.

Надежда Викентьевна осторожно, но легко подняла ее.

«Опусти!»

Она опустила. Каретников ожидал, что мать смутится, начнет оправдываться, что ей, верно, показалось все, зря она только разбудила его, но Надежда Викентьевна словно бы ждала дальнейших исследований.

«Как же ты дошла сюда, если отнялась половина тела?» — вполголоса спросил он, сдерживая раздражение.

«Я как раз еле-еле дошла...»

Надо же, чтоб так совпало, подумал Каретников с досадой. Не ушла бы на пенсию — легче было бы отвлечься. И никто ведь как будто не торопил ее!..

«Подними правую ногу, согни в колене», — негромко командовал он, прислушиваясь к дыханию жены рядом. Нет, она спала...

Надежда Викентьевна послушно проделала все, что велел сын, и повторила убежденно: «Буквально вся правая сторона отнимается!..»

«Мама, у тебя все нормально, — сухо сказал Каретников. — Иди ложись...»

«Прямо вся сторона...» — повторила она, уходя к себе.

Он рад был, что не проснулась жена.

Между тем Надежда Викентьевна ничего не придумывала специально: ей на самом деле казалось, что болит печень или желчный пузырь, а однажды, проснувшись ночью, она действительно почувствовала, как онемели рука и нога. Но когда она обращалась с этим к сыну, боясь пропустить в себе что-нибудь серьезное, связанное с этими ощущениями, он лишь отмахивался. Никто, даже он, не мог понять по-настоящему, как ей плохо, ни у кого не было времени, никто не обращал на нее должного внимания. Хорошо, у нее остались связи — все-таки совсем недавний руководитель райздрава! — и она смогла в одной закрытой поликлинике проделать все анализы — и те, что везде делают, и такие, которые пока что только здесь производили. Правда, ничего особенного у нее не нашли, но зато она хоть как-то спокойнее стала.

Теперь она почти каждый день ездила на кладбище, к могиле мужа. И сын, и невестка осторожно пробовали отговаривать, она и сама понимала, что они правы — так действительно можно извести себя, — но ведь только тогда и было к ней хоть какое-то сочувствие, в котором она так нуждалась.

Долго, со всеми подробностями, Надежда Викентьевна рассказывала потом, какая теснота и давка в автобусах, как трудно добираться к могиле, если прошел дождь накануне, и Андрею Михайловичу становилось неловко, что она вот ездит к отцу, а он, сын, может туда выбраться только в воскресный день.