Аншлаг

— Да, они жили тогда на Меринговской…

Их было трое, они стояли за Лерой, но Лера, чуть-чуть, иногда озираясь, смотрела на них.

— О господи, у них Сеня бывал. Сеня тогда у них был совершенно своим человеком.

— Да, покойный Сеня…

«О ком это они? Неужели все они знают Виннера?»

— Дайте мне булочку. Нет. Только булочку.

Лера не села за столик. А отошла к окну, закрытому шторой. Она стала жевать, глотать и при этом испытывала невыразимое наслаждение.

А те трое уселись за столик. Теперь Лера видела только, как они говорили, но что — ни единого слова не было слышно. «Ну да!» — «Я так и думал». — «А что я говорил!» — «Ну, а что я говорил!» — «Ты ж понимаешь?» — «Ну, а что я тебе говорил!» — «Это все ясно». — «Ну, а что я тебе…» Лера следила, жуя, за ними с удивленной улыбкой. Троица эта ей была симпатична. «И все это — Виннер? И все это Виннер… И та дама в синем мешке, балахоне, не знаю, что это такое, все никак не допьет свой апельсиновый сок. И те мальчики, что их сюда привело? Техника, техника… Им нужна техника. Все они учатся, видимо, в консерватории, нет, малы еще очень, в музыкальном училище. И та вот компания… Но почему вы не можете спуститься сюда — так же, как я, — и стать здесь, рядом со мной, в уголке, и посмотреть, кто пришел сюда, чтобы вас послушать?.. Почему вы не можете! Есть ли ниточка между нами? Есть. И вообще: получили ли вы мое письмо? Получили. Дошло ли оно? Может, оно только завтра придет в гостиницу? Так есть ли она сейчас — я ее чувствую — есть ли ниточка между нами? И было ли это: номер в гостинице, вы, от кого-то письмо, вы открыли его, читаете… Да, и что? Что? Что в вас при этом?.. А знаете что? Я здесь одна такая. Я люблю вас. Я здесь одна такая, только я, я одна пришла сюда для другого. Но, вы думаете, я не смогу охватить и вобрать в себя все: вас! и все ваши ноты! и все эти темные бесконечности, эти пропасти ваши, эти дали… Смогу. Я люблю вас! И, вы думаете, будет еще такая? Когда-нибудь? Нет. Я же вижу. Я здесь лишняя. Я одна попала сюда случайно. Столько людей здесь, разных, но все они — вы посмотрите на них — все они здесь по праву. И только я… Каким занесло меня ветром? Может ли это повториться еще раз? Когда-нибудь?! В вашей жизни? Нет. Стою здесь. Жую эту булку. Мне очень плохо, да… Я все никак почему-то не могу перестать дрожать. Эта блузка. Она все никак не просохнет. Странно, я знаю, что мокрые вещи должны как будто бы высыхать на теле быстрее. Вообще сразу. А эта… Будто нарочно. Но я! Я одна понимаю в вас все и в вашей игре! Я — ничто и никто. Я — Шопен, Лист, музыка, все впервые — я одна понимаю, что вы делаете, в чем ваш труд. Я люблю вас, вот вам и объяснение. А вот и звонок… Ну что ж, начнем второе отделение концерта? Сейчас они все пойдут рядом со мной. Они выталкивают меня отсюда! Мне или к вам… Или… Ну, где же вы? Покажитесь скорее. Мне даже не верится. Сколько еще? Целый час я смогу на вас смотреть. Бесконечно, бесконечно, прекрасно долго. Ну вот…»

Все дальнейшее произошло до чрезвычайности быстро. Не то чтобы часа, даже умом постижимого времени не было, какой-то путаный клубок. Одно произведение Виннер играл очень долго, так долго, что у Леры начала кружиться голова, оказалось, что Лера совсем не хочет слушать музыку, а хочет домой, ведущий номеров не объявлял, он только появился вначале, чтобы сказать, «начинаем второе отделение…», Лера хотела попросить программку у супругов, что справа, но у нее начали дрожать колени, с такой силой — никогда раньше она с этим не имела дела, — что ей пришлось положить на них руку, поэтому руку, чтобы взять программку, если они согласятся ее дать, она отнять не могла. Она прочитала в чужой программке слово «баллада», баллада могла быть, конечно, такой длины, но сейчас или раньше она исполнялась? Если сейчас, то напрячься, вникать в нее не было никакой возможности. Колени дрожали крупной, настойчивой дрожью, Лере в страхе казалось, что дрожь передается по ряду и сейчас со всех сторон начнут возмущаться, искать, кто там дрожит. Аплодисменты и улыбки довольных людей, любителей музыки, слились для нее в мутный кошмар. Все они купили билеты не так, как она, а за полгода. И все они знали то, что положено, и все, что нужно. А то, что знала она, одна на весь зал в этой нелепой и мокрой блузке, нужно унести, и побыстрей, проскользнуть, чтобы никто не заметил, но когда же, когда же конец?! Виннер был, как и прежде, прекрасен. Но вся воля ее уходила на борьбу с дрожью, особенно с дрожью в ногах. А уцелевшая часть ее «я» — убогая, бедная часть — покорно прощалась, прощалась с Виннером, и голос ее становился глуше, тише. И, наконец, смолк. И тут наступил покой.

Раздались последние, неожиданно ясные звуки, печальные, низкие, они тоже прощались, со всеми, они уходили будто в глубь земли, как влага, и смолкли, исчезнув. Вот и не стало музыки. Все, все прекратилось.

«Здесь ничего нельзя трогать. Ничего», — подумала Лера.

Виннер встал. Раздались продолжительные аплодисменты. Он несколько дольше обычного кланялся и, наконец, попрощавшись как бы, удалился.

Но публика азартно и дружно заявляла и даже настаивала на своих правах. Она все вызывала и вызывала артиста. Наконец, вышел вместо него ведущий, он улыбался, поощряя, давая понять, что правила игры ему хорошо известны и что он как будто бы с теми, а на самом деле он с публикой заодно, пусть будет спокойна, он в обиду ее не даст, и, улыбаясь совсем по-домашнему, он приоткрыл рот, овации быстро пошли на убыль.

— Вальс, — сказал он.

Переполненный зал произвел специфический краткий шум, шумок, с победным оттенком. И сразу же, дружно и расторопно, обеспечил должную тишину.

Виннер вышел, сел за рояль. Но зачем-то медлил. Определенно, были на то свои причины.

Чудилось, будто его невеселое, даже скорбное лицо (зритель, как правило, видел лишь правый профиль) освещена изнутри слабым подобием света улыбки.

В данный момент Виннер медлил. Он все с той же улыбкой приподнял руки… При свете огромных хрустальных люстр разгоряченный, но в мгновение ока притихший зал с интересом следил: что сие означало? (Кое-кто, кто особенно чутко следил, уже тоже слегка улыбался, вслед за Виннером. Безотчетно.) Что-то, да… Но что? В этой краткой задумчивости был оттенок игривости. После столь сложной, изысканно-тонкой программы всего лишь вальс? Вальс?

О нет, в самом деле, оно есть, есть великое и истинное обаяние в этом свободном общении между артистом и залом! В этой, и в самом деле, игре, затеваемой сразу же после программы с ее твердыми пунктами, когда в силу вступают уже желание, прихоть, экспромты, сюрпризы, щедрость, и самая истинная и страстная благодарность. Оттого, вероятно, залы так любят после концертов этот момент «послесловия» и, усердствуя, не щадя своих сил, жаждут, жаждут длить его, длить, при этом, ясное дело, безжалостно испытывая чьи-то силы, но тем самым испытывая и меру своей любви, а также и меру взаимности.

Виннер приподнял руки… Но все с той же улыбкой, передумав, положил на колени. Затем он собрался, подался вперед и не спеша коснулся клавишей.

Зазвучал упоительно чистый, как слезы, прекрасный вальс. Залу как будто бы передалось настроение пианиста. Зазвучал прекрасный, но такой уж, простите, общедоступный, такой популярный вальс, что на лицах тонких, весьма искушенных любителей музыки расцвели улыбки мягкие, нежные. Уберечь лицо от улыбки не было просто никакой возможности. Зал был тронут, растроган. И куда уж тут деться: всколыхнулась память, первые давние опыты, какие-то стершиеся страницы, пристрастия, а вслед за ними первые грезы, над залом как будто повис туман ностальгической грусти… Зал с благодарностью принял этот странный презент от виртуоза, этот почти что каприз, но столько в нем было действительно прелести, неожиданно терпкой и пряной, и в то же время, с другой стороны, профессионального, можно сказать, целомудрия! Да, действительно, в зале не было лиц, не озаренных улыбкой. Да и по-человечески жест был прелестен тоже! Он был открыто красив и прост. Как дружеское рукопожатие.