Всё на земле

— Подожди… Приезжай, поездим, поглядим. Ладно, мы с тобой все о мировых проблемах… Как у тебя с Лидией? Молчишь почему-то.

Игорь засмеялся:

— Родственный долг исполняешь… Пришло время проявить интерес и к этой стороне моей жизни… Все хорошо, друг мой, все хорошо. Просто великолепно. Да… Получаю письма, телеграммы, приветы…

— Таких, как ты, в институтских общежитиях бьют преимущественно по ночам, накрыв голову одеялом… В простонародье этот метод обучения хорошим манерам называется «темной».

— Увы… Я коренной москвич… Жил вместе с мамой до того, как стал мужем и номинальным главой семьи. Моя беда в том, что всю жизнь я не найду сил для того, чтобы сделать совершенно простую вещь, которую многие проделывают ежедневно: стукнуть кулаком по столу в присутствии жены и крикнуть как можно более страшнее: «Доколе?»

Подошел поезд. Они зашли в вагон. Рокотов отыскал свое купе, положил портфель на полку, и они вновь выбрались на перрон. Игорь снова закурил, как-то судорожно затягиваясь, поглядывая по сторонам, и Рокотов отметил про себя, что Чугарин похудел и постарел.

И брюки давновато глажены — стрелка есть, но на коленях уже мешки. Рубашка поглажена неумело, и вообще надо бы написать милой сестренке, что так вести себя неприлично, все же не тридцать лет супругам, чтобы вот так безалаберно жить. Пора бы и к берегу прибиваться, а не бродить по тайге. Дочь уже взрослая.

И тут же усмехнулся про себя: как же, ее уговоришь, убедишь… Рокотовская кровь в ней, беспокойная.

И воля рокотовская. Упорство тоже. Иной раз и не прав тысячу раз, а признать это сил нет. Вспомнил картины из давнего, почти забытого детства. Лиду побили во дворе мальчишки, когда она шла в магазин за хлебом, и старшего брата Николая, заступника и кормильца, не было дома. И тогда сестренка, переплакав в углу, рядом с ним, трехлетним или четырехлетним бутузом, все же снова вышла во двор и сама набросилась на обидчиков. Обратила их в бегство и победно двинулась в магазин.

Они обнялись с Игорем, и, ступив на подножку двинувшегося вагона, Рокотов кричал Игорю:

Жду тебя, слышишь?

Чугарин, спотыкаясь, шагал по перрону, кивал головой. Приближался поворот.

4

Поезд приходил в Славгород в восемь утра. Рокотов встал пораньше: побрился, напился чаю. Знал, что будет встречать его Дорошин. Еще вчера дозвонился-таки до гостиницы, узнал поезд и номер вагона.

— Ну и чудненько! — кричал он. Слышимость была дрянная. — Чудненько, говорю… Встретим тебя на вокзале… Мне тоже из министерства по поводу нашего проекта неплохую весть передали… Есть маленькая задержка, но в принципе отнеслись к этому делу доброжелательно… Теперь возьмемся двойной тягой, а? Как полагаешь?

Рокотов любил в этом человеке размах, широту. Дорошин мыслил всегда масштабно, и это всегда удивляла его, тогда еще совсем молодого инженера. Павел Никифорович заметил его в КБ, потом приглядывался, несколько раз вызывал для разговоров, к делу явного отношения не имевших. Это было в те времена, когда закладывали Романовский карьер… Дело было новое, много в нем было неясностей, и одна из проблем — вода. Водоносные слои лежали выше, чем руда… Тут бы экспериментами заняться, опробовать, а Дорошин взял все на себя… Его соратники в то время жили как на вулкане — а ну риск приведет к катастрофе? А ну не возьмет система насосов откачку такого количества воды? Тогда карьер может стать озером — и прости-прощай несколько лет вскрышных работ и многомиллионные затраты. От одних мыслей на эту тему становилось страшно, а Дорошин по восемнадцать часов не уходил из карьера, и его облепленный грязью газик носился от одного до другого края многокилометровой чаши, и голос его, часто срывающийся на дискант, знали все: от инженера и экскаваторщика до девчат из столовой, которые привозили всем сюда комплексные обеды. А потом первые взрывы, и рыжее облако в голубом небе, и первый ковш руды в кузов самосвала, и тревожные сводки, и снова бессонные ночи, когда подошли к водоносным горизонтам и проблема встала совершенно вплотную, и тревожные глаза Дорошина: «Ну, ребята, переживем эту ночь без чепе, ей-богу, станцую вприсядку на центральной площади…» И насосы выдюжили, и утром, окруженный своими, Дорошин действительно грузновато прошелся вприсядку на дорожке в скверике. Потом они вместе возвращались из областного центра, где обсуждались итоги их работы, и Рокотов спросил Дорошина:

— Павел Никифорович, а может быть, действительно можно было не так? Ведь в радиусе тридцати километров в колодцах исчезла вода. Речка стала ручейком… Зелень в долинах чахнет… Может быть, все нужно как-то иначе?

Дорошин резко повернулся к нему:

— Слушай… Мы с тобой не в бирюльки играем… Стране нужен металл. В сороковом году вся Россия давала шестнадцать миллионов тонн стали, и с ними мы вышли против немца… А через пару десятков лет одна, Славгородщина даст двадцать миллионов тонн стали, и какой стали… А ты слюни распускаешь… И запомни: или ты со мной, или иди-ка ты к такой матери. Не держу!

Рокотов продолжал этот спор потом. Но без Дорошина. Он часто принимал то одну, то другую сторону, то опровергал себя дорошинской логикой, то убеждая Дорошина своей. Он вспомнил Байкал и бесконечные требования производственников разрешить там строительство системы целлюлозно-бумажных комбинатов… Нашли же выход… Есть и комбинаты, есть и Байкал… Только ухлопали на это дело немало средств для строительства настоящих очистных сооружений… Почему же подобного нельзя сделать здесь, на славгородской земле? Почему? Рокотов был убежден, что не так уж много средств нужно будет для этого, если учесть конечный результат.

Дорошин больше никогда не задавал ему прямых вопросов. Они работали дружно, прекрасно понимали необходимость ладить… Иногда Павел Никифорович очень близко подходил к опасной теме и глядел на Рокотова внимательным взглядом: а что ты из себя представляешь, дружище, вне привычной для меня схемы? А ну как выйдешь на самостоятельный простор? Честолюбец ведь ты. Со мной споришь, а это не каждому позволительно.

И все-таки Дорошин любил его… По-своему, конечно, и той степени, в какой это можно было назвать любовью…

Был еще один мудрый дорошинский ход. Рокотов с самого начала принимал участие в разработке проекта будущего карьера… В этом замысле сквозила цепкая мужицкая мыслишка Дорошина: ох как трудно потом будет Рокотову в новом качестве возражать против отчуждении земель для карьера… Ведь сколько ночей бессоных было отдано расчетам… И выплывала перспектива крупнейшего в Европе карьера, обеспеченного самой дерзкой инженерной мыслью, с таким размахом закрученного, что в случае удачи…

— В таком разе, — говорил Дорошин, всем телом отваливаясь от стола, на котором взбухла кипа чертежей, — в таком разе, ребята, может, увижу я вас и лауреатами Государственной премии… Дело жуть мы закрутили.

И это — «дело жуть» было высшей похвалой Дорошина.

Помнил Рокотов и момент, когда Дорошин понял:

с Логуновым ему не сработаться. Было это в Дорошинской квартире, на именинах хозяина. Логунов произнес хороший тост, поцеловался с именинником, пожелал ему жизни и здоровья до ста лет, а потом вдруг сказал:

— Вот я часто думаю, Павел Никифорович. Думаю о чем. Что будут говорить люди через пятьдесят, скажем, лет, проходя вот по этой улице, мимо этого дома, на котором конечно же будет мемориальная доска с сообщением, что именно здесь жил и работал такой-то и такой-то, лауреат, крупный организатор производства, даже отец города, если хочешь., Так что ж они будут говорить? То ли спасибо тебе скажут за то, что твоими усилиями хороший город выстроен, с улицами асфальтовыми, с парками, то ли скажут: «Именно этот человек загубил природу на расстоянии многих десятков километров от города, именно он…» Да… Ты думал об этом?

Все глядели в тот момент на Дорошина. А он, чувствуя на себе эти взгляды и ожидание всех присутствующих, первый зааплодировал: