Командир

Перемешивая в чашке кофе, Егоров усмехнулся:

— Когда-то переносил отлично.

— Годы не те, — защищая мужа, ответила Надя.

— Да и сердце пошаливает, — слабо улыбнулся Сорокин. Лицо у него в самом деле было бледное, потное, нездоровое, а улыбка — как у страдальца. — Ну, идем? — страдальчески спросил он жену. Очевидно, это было продолжение их разговора.

— А зачем нужна я? Сходи сам и выясни. — Надя явно не хотела оставлять сына вдвоем с Егоровым.

Но и у Сорокина были причины не оставлять жену за этим круглым мраморным столиком.

— Нет, идем вместе, — сказал он настойчиво.

— Ну, хорошо, если тебе так хочется.

Перед тем как уйти, она поправила воротник Алешиной белой рубашки. Сын застенчиво и грубовато — по-взрослому — отвел ее руку. И Егоров подумал, что вот он, отец, первый раз остается наедине со своим сыном, а тот уже давно не мальчишка.

— Знаете, — сказал юноша, когда мать и отец вышли из зала, — папа не хочет дальше лететь. Ему в самолете плохо.

«Еще бы! В моем самолете! — подумал Егоров. — И папа пытается улизнуть». Но вслух он ответил другое:

— Пожалуй, они опоздали. Через полчаса вылетаем. Не успеют снять ваш багаж. Куда они пошли?

— К дежурному. Но мама не хочет поездом, говорит, жаль времени.

— Да, время летит. — С грустью Егоров добавил: — Только встретились — и расстаемся.

Алеша посмотрел на него пристально; может быть, начинал понимать, что человек этот имеет какое-то близкое отношение к матери и отчиму, а не просто их старый знакомый.

— А ты помнишь, — спросил отец, — я приходил к вам лет десять назад? Ты учился тогда в первом классе. Помнишь? Ты еще показал мне фотографию своего отца. Там он снят около самолета, на фронте.

— Нет, вас я не помню. А фотографию храню. — Хмурясь, юноша провел пальцем по гладкому холодному мрамору. — Послушайте, вы обещали ответить мне. Вы знали моего отца?

— Нет.

— А откуда вам известно о его гибели?

— Кто-то рассказывал. Очень давно.

Сын, подняв глаза, усмехнулся:

— Вот так всегда.

— Как? — не понял Егоров.

— Где-то и кто-то рассказывал. Очень давно. А я должен им верить на слово. Но никто, кроме мамы, его не видел. Правда, она говорит, он был богатырь и герой. Рост — во! Выше вас. Не верите? А вы спросите у моей мамы. — Алеша смотрел на него с откровенной усмешкой.

Похоже, сын в самом деле начинал мыслить по-взрослому. И, кажется, не верил более в сказку о богатыре-отце, которую ему придумала мать.

Подумав так, Егоров сказал тихо:

— Послушай, парень... А если твой отец не погиб? Если жив?

— Жив? — На миг Алеша вспыхнул надеждой, как-то засветился весь. И сквозь усмешку вновь прорезался тот доверчивый, грустный мальчик, который когда-то протянул отцу старую фотографию с обломанным уголком. — Жив? Нет... — Надежда в глазах угасала. — Если он жив, где же он?

— Просто мне так подумалось.

— Он бы ко мне пришел.

— Да, ты прав.

— Но иногда мне тоже кажется, что он жив.

— Почему?

— Сам не знаю. Может быть, потому, что никто не может мне рассказать, где и как он погиб.

— И все-таки его нет, — ответил отец устало.

А сын, помолчав, сказал вдруг с холодноватой улыбкой:

— Да и был ли он? Был ли мой героический папа?

И отца поразили не слова эти, а эта улыбка: давно ему знакомая, холодноватая, скользящая сорокинская улыбка. И отцу уже не казалось, что сын так похож на него, он даже почувствовал к нему неприязнь и вместе с тем острую боль за него.

— Ну, юноша, мне пора, — с усилием сказал он, боясь, что больше не выдержит. — В самолете увидимся.

Его чашка кофе осталась нетронутой на мраморном столике. Уходя, он не оглянулся.

А до вылета было еще двадцать минут. Вспомнив, что его ждут, он пошел в ресторан. Стол у окна был пуст. Экипаж уже ушел к машине. Одна Вика сидела и ждала командира. Мисочка с пельменями была закрыта салфеткой.

— Кажется, я опоздал.

— Ничего, — мягко сказала она.

Похоже было, что Вика о чем-то догадывалась. Но молчала, не спрашивала.

— Садитесь. — Она подвинула ему мисочку.

— Спасибо, не хочется. Да и времени у нас мало. Идем.

— Да, пора, — согласилась она.

Вместе они вышли на перрон. Было уже темно. Горели матовые шары, чуть моросило, блестели лужи.

В полутьме тускло отсвечивал фюзеляж самолета с желтоватыми точками иллюминаторов. У трапа тянулась очередь. Но пока Егоров и Вика шли к машине, очередь растаяла, у трапа остались последние пассажиры. Сорокиных среди них не было.

Егоров оглянулся. Перрон был безлюден, никто не спешил, никто не опаздывал. И Вика, вероятно, заметила его взгляд. Но опять ни о чем не спросила, сама догадалась.

— Вы идите, я подожду их, — сказала она.

Он стал быстро подниматься по трапу. У него еще была надежда, что Сорокины давно заняли свои места. Войдя в салон, он увидел у двери три пустых кресла.

Он прошел в кабину, закрыл дверь и молча снял пиджак, оставшись в белой рубашке. Сквозь стекло ему был виден безлюдный перрон. Под дождем вхолостую сияли матовые шары. Ветер рябил лужи. Около самолета стоял трап.

Несколько минут заняла подготовка к запуску двигателей. А когда он опять оглянулся, трап уже отъехал от борта. И он не знал, вернулись ли Сорокины в самолет или три кресла у двери так и остались пустыми.

Завыл стартер, замелькали черно-желтые лопасти. В кабине погас свет — глаза привыкали к темноте. И пока рулили по мокрому бетону, шли на взлет и, взлетев, пробивали тяжелую облачность, Егоров уже не думал ни о чем, кроме полета.

Туго и сильно гудели турбины. Машина круто резала сероватый мрак облаков. В кабине было темно. Даже огни на крыльях наглухо затянуло мглой.

Постепенно стало светлеть. Сверху робко просачивалась белизна.

И внезапно белесый мрак оборвался. В фиолетовом небе среди звезд висел чистый и яркий диск луны. Белую пустыню облаков заливал молочный свет.

Только тогда, не снимая рук со штурвала, Егоров разрешил себе вспомнить о сыне. Но он так и не знал, летит ли сын вместе с ним или остался под облаками.

— Командир!

Он оглянулся, — у его кресла стояла Вика. Задумавшись, он не видел, как она вошла в кабину. После взлета она принесла пилотам их черный кофе.

— Пожалуйста. — Вика подала ему чашку, наклонилась и сказала негромко: — Они здесь.

— Кто?

— Ваши знакомые. Они едва не опоздали. Я немного задержала посадку.

— Спасибо, — ответил он, взяв у нее чашку. И непонятно было, за что он благодарил — за кофе или за то, что она задержала посадку, или вообще за весть о трех пассажирах, которые чуть было не остались под облаками.

Вика ушла, и он жадно, одним глотком выпил весь кофе. Сжав в ладонях пустую, теплую чашку, он подумал, что на земле Сорокину сбежать так и не удалось. А теперь бежать некуда — за бортом только холод, и тьма, и пустота, прослоенная облаками. За бортом, в темном небе, блестела луна. Ее холодный свет лежал на тусклом металле крыльев. А Егорову было жарко, лицо горело. Он расстегнул воротник. Потом решил сходить в туалет и умыться холодной водой. И сказал Иннокентию, что отлучится на минуту.

Даже себе он не признался бы, что это только предлог для того, чтобы выйти из рубки и увидеть сына.

Он открыл дверь. В салоне горел слабый свет, почти все пассажиры уснули — по дальневосточному времени была уже ночь.

Спал и сын, уткнувшись в плечо матери. А она при свете ночника читала книгу. В пухлом томе были прочитаны только первые страницы. Видно, мать давно подступалась к этой книге, да все не хватало времени, и она отложила чтение до самого отпуска. Видно, у нее много забот и мало отдыха, и она изголодалась вот по такой минуте покоя наедине с собой. Она была в роговых очках, строгая и спокойная. В ней уже исчезла та напряженность, с которой она встретила Алешиного отца. Видно, она поверила, что эта встреча ничем не грозит сыну, и к ней вернулось потревоженное было покойное ожидание отдыха.