Командир

А земля приближалась. Он мягко добрал штурвал, и колеса коснулись бетона. Все было, как тысячи раз. Мелькали искры ночного старта.

И перед глазами опять бежали бетонные плиты — совсем как тогда, когда он взлетал с дальневосточного аэродрома. Правда, там был закат, а здесь уже поздний вечер. И за эти часы прошло полжизни. Он словно вновь пережил все те годы, вновь испытал все и теперь был очень усталым.

Но, подумал он, вот что самое трудное: хотя за эти часы так много произошло и так много вновь пережито, для него, собственно, ничего не изменилось; еще полчаса, и он расстанется с сыном.

Они подрулили к ярко освещенной многоцветной коробке Внуково-2 с прозрачными стенами.

Со свистом затихли турбины. Медленно угасал бег винтов. К люку уже двигался высокий сине-белый трап.

— Приехали! — Иннокентий со вкусом потянулся в кресле.

А Егоров молча стал надевать пиджак.

Когда он надел пиджак и вышел в салон, там была обычная суета. Пассажиры разбирали свои портфели, шляпы, плащи. Самые нетерпеливые толпились у двери.

Только двое — Сорокин и Надя — сидели в креслах, не суетились, не спешили, вообще, кажется, не замечали, что полет окончен и они уже в Москве.

Егоров сразу понял — что-то произошло. Правда, лица Нади он не видел, она сидела, опустив голову. Но очень бледный Сорокин смотрел перед собой вяло и тупо, без сил, без мысли.

А сын стоял около них с плащом на плече. Видно, ему хотелось скорее сойти на московскую землю, да он не решался торопить мать. Видно, он тоже понял, что между матерью и отчимом что-то произошло — и не без участия этого летчика. Знакомым Егорову холодноватым взглядом он посмотрел на него исподлобья.

Егоров кивнул ему:

— Ну, будь здоров, Алексей.

Услышав его голос, мать быстро встала.

— Алеша, ты все собрал? Ничего не забыл? — Потом обернулась к Егорову и сказала с нарочитой небрежностью: — До свидания. — А в глаза ему смотрела, не отрываясь.

Губы ее дрожали, на щеках не высохли слезы. Но, странно, лицо ее словно помолодело.

В ней опять было много от той наивной, горячей, заражающе чистой девчонки, которую он любил. И в глазах ее вновь он увидел все ту, как в юности, не сломленную, не запятнанную годами и болью, только ставшую зрелой, ее строгую чистоту.

А ее слезы казались слезами радости; казалось, она счастлива, что перед ней снова человек из ее юности и для нее он снова такой, какому она отдала первую свою любовь.

Но он не знал, всю ли правду открыл ей Сорокин или лишь самую безобидную, удобную для себя часть, которая только кажется правдой и покаянием, а в сущности ничего не меняет.

И они прощались так, будто между ними ничего не случилось.

А сын и не догадывался о спектакле, который разыгрывали для него взрослые, — тоже кивнул знакомому летчику и забросил на плечо дорожный мешок.

Егоров проводил их до трапа. Когда Сорокин и Надя сходили на землю, он вспомнил, как беззаботно они поднимались по такому же сине-белому трапу несколько часов назад. Может быть, подумал он, и для них в этом полете прошла вся их жизнь.

Один Алеша был человеком без биографии. Торопясь, он шел впереди матери и отчима и даже не оглянулся на знакомого летчика, который смотрел ему вслед.

Егоров стоял у люка, пока Сорокины не скрылись в толпе на перроне.

Было жарко. Внизу у трапа его ждал Иннокентий и весь экипаж. Вика провожала последних пассажиров.

— Командир! — крикнул Иннокентий. — Есть деловое предложение. По кружке холодного пива. Спикируем?

Кто-то из экипажа засмеялся. Конец рейса для них был там, на земле, у последней ступеньки трапа. Там начинались шуточки, запрещенные в воздухе. И командир был там уже просто товарищем, другом, таким же летчиком-работягой, как и они.

— Ну, Сергей Ильич? — с нетерпеньем спросил Иннокентий. — В такую жару сам бог велел.

И снова кто-то засмеялся: для разрядки рад был сейчас самой незатейливой шутке.

— Мужики, вы идите, я догоню, — ответил Егоров.

— Ладно. Ждем обоих, — Иннокентий подмигнул Вике, которая стояла у трапа. Она засмеялась тоже.

Все шло, как всегда после дальнего рейса, и Егорову давно были знакомы эти традиционные шуточки и намеки.

Он вернулся в салон и достал из кармана помятую сигарету, — ту, что взял у Сорокина. Очень хотелось курить, да он не нашел спичек. В безлюдном салоне было тихо и темновато. На кресле, в котором недавно сидел Алеша, валялся журнал «Польша». Егоров вспомнил, что сын читал «Польшу» в полете. Он сел в Алешино кресло и стал листать журнал, стараясь угадать, что именно читал сын, и хотя бы немного узнать, какой он, что думает и каким видит мир.

Потом отложил журнал и взглянул в иллюминатор. Толпа на перроне уже растаяла, втянулась в огромную коробку аэровокзала. За прозрачными стенами по всем этажам и лестницам двигались люди. И он долго смотрел туда, в пестрый хоровод лиц и одежд, стараясь угадать там знакомую фигуру сына.

Он даже не слышал, как подошла Вика. Наверное, она заметила, что он сидит с незажженной сигаретой.

— Вот спички, пожалуйста, — сказала она.

У нее было прямо чутье на доброе дело. Она вообще обладала редким даром — быть рядом именно в самую трудную минуту. В этом он особенно убедился сегодня. И он был рад, что сейчас рядом с ним именно Вика, с ней легко, просто, она сама все видит и понимает.

— Спасибо, — сказал он и зажег спичку. — За все спасибо. Вы очень помогли мне сегодня. — Жадно затянувшись сигаретой, чуть успокоясь, он признался: — Это мой сын.

После долгой паузы она сказала:

— Я так и думала. Он похож на вас. Но он не знает, что вы — отец?

Теперь и он помолчал, прежде чем ответить:

— Почему вы так думаете?

- На отца так не смотрят. Особенно, если давно не виделись.

— Как?

— Ну... как на чужого. Это заметно. Вот для вас он близкий человек. Это тоже заметно.

Егоров курил, молчал. Сигарета догорала. Слышно было, как из багажного люка со стуком выгружают чемоданы. Потом Вика тихо спросила:

— Я могу что-нибудь для вас сделать?

— Спасибо. — Он коснулся ее руки. — Но мне никто не поможет. Я сам виноват. Вот так. — Он сунул окурок в пепельницу и встал. — Ну, идем. Ребята нас ждут.

Узким коридорчиком они прошли к двери. Около трапа уже никого не было, ушли и Викины подружки, бортпроводницы.

— Ушли и оставили нас вдвоем, — улыбнулась она.

— Ребята шутят, — сказал он, хотя не был уверен, что это только шутка. Да и Вика, кажется, не очень верила этому.

Они спустились по трапу. От бетонных плит тянуло теплом. На земле было жарко и душно. С прохладным плеском мимо прошумела поливочная машина. Они пошли ей вслед, обходя лужицы на бетоне. В лужах сияли огни аэровокзала с его многоцветьем реклам, киосков, указателей, журнальных витрин, буфетных стоек из никеля и эмали. У прозрачных стен темными силуэтами стояли и бродили люди.

Но сколько ни всматривался Егоров, нигде он не видел своего сына.

И опять Вика угадала его мысли.

— Вот не подумала бы, что у вас такой взрослый сын.

— Ну, я и сам не юноша. Особенно рядом с вами, Вика.

— Ну, я тоже не девочка, — чуть грустно, ему в тон сказала она.

Верно, устала после дальнего рейса — устала ходить в небе на тоненьких каблучках и улыбаться под сотней прилипчивых глаз. И шла просто так, для себя, без улыбки, как все девушки на земле идут с работы домой.

Но шаги у нее были легкие и счастливые.

А он с горечью думал, как она ошибается в нем, в командире с плакатным лицом героя. Если бы она знала всю правду о том, с кем ей легко идти рядом! Как он не спас сына, когда мог это сделать. Как он годами молчал. Пока на лицо того мальчика с доверчивыми глазами не легла, подобно слепку, сорокинская улыбка...

А вокзал был уже близко. С балкона кто-то махал им рукой: Иннокентий звал их — идите скорей! Холодное пиво уже стояло в запотевших стаканах. И Егорову захотелось туда, за столик кафе, к друзьям, — пить пиво, шутить, спорить, даже закурить сигарету, и хотя бы на полчаса забыть обо всем. Он кивнул Иннокентию — да, идем! — и было прибавил шагу.