Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

В одном из таких старинных домов, поставленном его хозяином на высокий цоколь (чтобы прохожие не заглядывали в окна), помещался Ветрянский горком партии.

Я не сразу нашел его: дом был скрыт акациями. Из–за них–то и не видно было ни номера, ни вывесочки. Только по цепочке деловито сновавших через калитку людей я догадался, что тут, по–видимому, и находится Ветрянский горком партии.

Я люблю специфическую атмосферу, которая царит в городских и районных партийных комитетах. Какая–то особая, энергичная деловитость охватывает вас в этих, так сказать, полковых штабах великой армии коммунистов. Тут и хриплые разговоры по телефону, табачный дым, и запах кислой овчины и смазных сапог, железа и извести, и та кипучая напряженность, которая бывает на передовой. Напряженность, то приобретающая степень крайнего накала в остром разговоре, то разряжающаяся веселым смехом или добродушной шуткой. Попадая на периферию, в маленькие городки, я всякий раз думаю о том, как жаль, что бывшие тьмутаракани, крыжополи, рузы, ветрянски, ейски одеты в старомодные каменные или деревянные салопы, которые они много лет донашивают и все никак не могут сменить на новые. Когда попадаешь в такой городок, то с первого взгляда пугаешься его мещанского вида. А познакомишься поближе — и видишь, что в старых, приземистых домах, в околоненных особняках русского ампира или в домах–лабазах бьет ключом новая, советская, богатая самоотверженной энергией жизнь.

Конечно, ей тесно в этих рамках, и очень жаль, что преимущественно индустриальные предприятия одевают города в новые одежды. Это сожаление частично относится и к Ветрянску. Ему давно бы надо скинуть старые лохмотья. К счастью, он уже переворачивает новые страницы своей истории — на западной окраине выросли поселки, состоящие из веселых коттеджей, окруженных виноградниками. Жизнь Ветрянска начинает приобретать живой характер моря, которое плещется у порога этого маленького очаровательного города.

…Дом, в котором размещался горком партии, снаружи казался небольшим — всего шесть окон по фасаду. Но когда я вошел во двор, — с улицы не было входа, — открылся солидный домина, построенный глаголем. По всей длине дворовой части под общей с домом крышей тянулась терраса. Она была полна людей. Телефоны на столах технических секретарей трещали без умолку. На старом, обитом черной клеенкой диване сидели люди. В ожидании вызова они курили, как перед посадкой в самолет, жадно и торопливо. Над ними плавали серые с прозеленью облака дыма. Это были парторги и директора местных городских предприятий, вызванные к второму секретарю на совещание. Они то слегка переругивались, то сдержанно пересмеивались, то жаловались на отсутствие дефицитных материалов, завышенные планы и на малые ставки…

Я пришел удачно: Маркушенко только что вернулся с «Азовстроя» — будущего ветрянского промышленного гиганта, с которым у города связано столько надежд. С пуском «Азовстроя» должны появиться водопровод, канализация, новая баня, гостиница и, главное, новые дома. Новые дома!

Вот тогда и Ветрянск быстро начнет сбрасывать с себя ветхие одежды.

Перед самым моим приходом к Маркушенко уже «прорвался» один «громодянин». Миловидная, с голубыми глазами «курнэсенькая» девушка на мой вопрос, кто у секретаря горкома, ответила:

— Та один местный… Пришел в горком еще до света. Шумить, як жир на сковородке! Он нам уже известный, ходить до товарища Маркушенки почти каждую неделю. А вы садитесь, он скоро выйдеть.

Действительно, ждать долго не пришлось: за дверью кабинета послышались громкие голоса, и не успел я присесть на стул, предложенный мне девушкой, как на меня из открывшейся двери попятился, выпрыгивая на костылях… Данилыч!

— Товарищ секретарь! Товарищ секретарь! — поспешно и страстно говорил он. — Без вашей директивы энтот чертов Скиба моторку не даеть… Он же на каждую букашку требуеть бумажку! А этот ученый хлопец хороший, но робкий.

Маркушенко, очень молодой брюнет с тонким лицом, не скрывая некоторого раздражения, говорил:

— Добре, добре, будет директива! И моторка будет для вашего ученого… Кто еще ко мне?

«Курнэсенькая» секретарша указала на меня.

Вот тут Данилыч и обернулся в мою сторону. Рот его широко открылся, глаза округлились.

18

Когда я открывал калитку, то ждал, что Боцман встретит меня лаем. Но пес был хитер и умен: он знал, когда надо лаять, а когда выгоднее промолчать. Увидев меня, он вскинул уши, но лаять не стал, а сладко–сладко зевнул, подвизгнув при этом, и завилял хвостом: вот что значит кусочек сахару, сунутый ему утром! И теперь у меня в кармане лежал такой же кусочек, оставленный от завтрака в городском ресторане «Волна», куда я зашел после разговора с секретарем горкома партии Маркушенко. Я подошел к псу и положил сахар на землю. Боцман посмотрел на меня, облизнулся и сделал вид, что никакого сахара перед ним нет. Мокрый шершавый нос его дергался от невероятного нетерпения, изо рта била слюна, он непрерывно глотал ее и глазами умолял меня не томить дольше.

Когда я сказал: «Возьми!» — раздался звонкий и сладкий хруст, и сахар исчез в мгновение. Пес долго и аппетитно облизывался, не сводя глаз с моих рук: он был уверен, что стоит мне опустить их в карманы, как появится гора этого божественного, сладчайшего камня. Он вздрогнул и разочарованно потупил глаза, когда увидел, что я вытащил из карманов пустые руки. Но его замешательство продолжалось недолго: не поверив мне, он поднялся на задние лапы и стал обнюхивать карманы. Мне нечем было утешить пса, и я, потрепав его по плотной, густошерстной спине, оттолкнул от себя и вошел в дом.

Костыли Данилыча стояли на обычном месте — в уголке сенцев, по дому он на них не ходил, а сам хозяин сидел в горнице за столом, перед ним были карты капитана Белова. Он не заметил, как я вошел. Дымя цигаркой, Данилыч, склонив голову, пристально рассматривал карту, словно обнюхивал ее. Порой лицо его морщилось, он что–то бормотал. Но вот он откинулся, радостно сияющий.

— Ай да Мыкола! — воскликнул он. — От голова! От черт! Одной шапкой двоих покрыл. Море у него как в глазу: все определено и отгадано! Весь состав тут: красная, чебаки, кефаль, рыбец, кулик, тарань, бичок, сула! Ну и черт, не капитан! А дядька Андрий все хвалится, — куда ему против Мыколы Белова! Только зря этого хлопчика Семена Стеценку унижает! Ах, Мыкола, Мыкола, золотой мужик ты, мать твоя в рубашке тебя в свет произвела! Ух ты…

Данилыч, по–видимому, собирался сказать еще что–то, но в это время увидел меня. Подбородок его чуть–чуть задрожал.

— Извиняйте, — сказал он, — дюже хотелось глянуть, шо тут на этих картах… Море, ить оно…

Я молчал. Он по–своему расценил мое молчание, смутился и запрыгал к выходу в сенцы. Я остановил его. Данилыч долго смущаться не умел, заметив, что я молчу, не отчитываю его и, по–видимому, не собираюсь, он овладел собой. А я, глядя на него, вспомнил, каким он стоял перед дверью Маркушенко, когда увидел меня. Я не выдержал и засмеялся. Он тоже как бы нехотя улыбнулся и спросил:

— Ну, как с моторкой?

Я ответил, что моторка будет.

— Уже не Скиба ль вам даеть?

— Может быть, и Скиба.

— Это что ж, Маркушенка обещал?

— Он.

— Что ж, может, и будет: Маркушенка — человек слова. Только Скиба, куркуль, подсунеть вам такое, что дальше пляжных буев не уйдешь… Когда дадуть?

Я сказал, что завтра с утра надо зайти в «Красный рыбак».

— Ох, Лексаныч! — воскликнул Данилыч. — Не поискать ли где другую? Не верю я Скибе: сам же Маркушенка не пойдет выбирать вам моторку!

— Этого еще не хватало! — сказал я и добавил: — Думаю, что все будет в порядке: плохую я и сам не возьму.

— Как знаешь, Лексаныч, как знаешь, — сказал Данилыч, — тебе плавать, тебе и решать. Работать будешь сейчас? А я пойду тут по делу… Недалеко, к дружку, скоро приду.

Данилыч «по стенке» добрался до своих костылей, затем встал на них и запрыгал, будто стреноженный конь.