Родина

Олимпиада вдруг привалилась к плечу Ольги Петровны и забормотала добродушно:

— Меня-то все собаки знают, я ведь тутошняя, а ты приезжая, тебе ловчее будет сбывать…

— Да как вы смеете? — вдруг воскликнула Ольга Петровна, вскочив на ноги и отшатнувшись, — Уходите… Какая гадость!.. Я интеллигентная, честная женщина, я не позволю себе…

— Ох, святость какая!.. Другую найдем, людишек хватит… — злобно фыркнула Олимпиада, отваливаясь от окна.

Она дала мужу здорового пинка и за шиворот подняла его с земли.

— Будя валяться, Алексаха! Шагай домой!..

Пьяный поднялся, бессмысленно мотая встрепанной головой. Олимпиада обняла его узкие плечи толстой, белой рукой и потащила, как вещь.

Ольга Петровна, не отрываясь, провожала взглядом эту пару и все никак не могла успокоиться.

«Не свяжись парень с такой бабой, наверно на человека бы походил…» — с отвращением думала Ольга Петровна.

«Но с кем же сама ты? — спросил ее внутренний голос. — Говоришь, что честная, а заявление на Ланских написала! И как ты ему в глаза посмотришь? Выходит, ты, голубушка, ни с честными, ни с бесчестными? Как же ты жить будешь?»

— А вот возьму да покончу с собой! — мстительно прошептала Ольга Петровна. — Невыносимо так мучиться!

Но тут же она подумала: нет, ни за что не покончит с собой, она так любит жизнь!..

Печь уже шла на доводку, когда в цехе появились Костромин, Пермяков и Пластунов.

— Всей троицей идут! — сказал Нечпорук.

— Пусть идут, у нас все в порядке, — спокойно ответил Ланских.

— Ну, товарищи, как дела? — спросил Пластунов.

Он быстро оглядел сталеваров, площадку, мохнатые отсветы пламени вокруг заслонки.

Заслонка поднялась. Сталь бушевала в своем тесном ложе, шипела и свистела, будто изнемогая от собственной мощи.

— Хорошо, по-моему! — произнес Пластунов и передал стекло Пермякову.

Директор глянул в печь и подтвердил:

— Похоже, отличная будет сталь!

— Пора! — произнес Ланских, и все пошли на заднюю площадку.

На площадке перед печью никого уже не было, когда Алексей Никонович Тербенев прибыл в цех.

— Что здесь происходит? — начал он, но в эту минуту загремела сталь.

Он заглянул в проход и увидел на мостике знакомые силуэты Пермякова, Костромина и Пластунова.

«Все вместе!» — подумал Алексей Никонович, и от досады его даже слегка затошнило. Бумажка, сложенная треугольником, бесполезно лежала в его кармане. Сцена возмущения, в которой эта бумажка сыграла бы главную роль, стала сразу невозможной. Забывшись, Алексей Никонович смотрел на пустую площадку и представлял, как обличал бы он сейчас Ланских, если бы не было «неразлучной троицы».

Сталь лилась; ярая, багрово-золотая, она словно дразнила Алексея Никоновича.

Погрузившись в свои думы, ой не сразу услышал голос Пластунова:

— Что вы тут делаете, товарищ Тербенев?.. Почему замдиректора не стоит с нами здесь, на площадке?

— А мы тем временем выпустили отличную сталь, — довольным голосом сказал Костромин и кивнул в сторону директора: — Верно, Михаил Васильевич?

— Да, проба, кажется, удалась по всем статьям, — и Пермяков с высоты своего огромного роста окинул взглядом словно застывшего на месте Тербенева.

Сталевары, закопченные, потные, хлопая рукавицами и громко разговаривая, прошли мимо. Оба кивнули Тербеневу, но тут же и забыли о нем..

Поотстав, Алексей Никонович не слышал, что сказал о нем Пластунов:

— У нашего уважаемого замдиректора сейчас какой-то растерянный вид.

— Еще учится парень, — сдержанно сказал Пермяков.

Сегодня он был не только терпимо настроен по отношению к Тербеневу, но заместитель показался ему чем-то удрученным и даже немного жалким. Директор не умел лукавить с самим собой и понимал, почему сегодня он был к Тербеневу мягче настроен. Утром Пермяковы получили долгожданное, сильно запоздавшее письмо от среднего сына, Василия. О себе Василий писал скупо: «Воюем, чести не роняем». Сын спрашивал о здоровье родителей, о Лесогорске, о заводских делах, о старых своих товарищах, с которыми учился в школе, просил «передать Лешке Тербеневу сердечный привет от старого товарища по рыбалкам и лесным походам».

Около проходной Михаил Васильевич подождал Тербенева и, когда тот поровнялся с ним, сказал с улыбкой:

— От Василия письмо получили. О тебе спрашивает, сердечный привет велел передать.

— Спасибо, — бросил Алексей Никонович, поклонился и быстро отошел в сторону.

«Обижается!» — смущенно подумал Михаил Васильевич.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГОРЕ НА ГРУДИ НЕ ПРИГРЕЕШЬ

В эту минуту его окликнул дежурный по заводоуправлению:

— Вам, Михаил Васильич, из Алма-Аты звонили.

— Из Алма-Аты? — удивился Пермяков.

— Дочь ваша Татьяна Михайловна просила вам передать, чтобы вы обязательно ждали ее звонка, но не дома, а опять же в заводоуправлении.

Михаил Васильевич, обеспокоенный, прошел в свой кабинет.

«О чем Татьяна хочет говорить? Никогда не звонила, а тут вдруг… Что случилось? Заболела? Неприятности какие?» — тревожно гадал про себя Михаил Васильевич.

Вскоре зазвонил телефон, — вызывали из Алма-Аты.

— Папа! — совсем близко заговорил грудной и звонкий голос дочери. — Ты здоров?

— Здоров, ничего.

— А мама?

— И мама тоже.

— Ну, ужасно рада, милые мои!

В трубке вдруг замолчали.

— Таня! Ну, что ты?

— Папа… подготовь маму… Василий убит.

— Что?! — вскрикнул Михаил Васильевич, и в груди у него что-то оборвалось. — Погоди, Татьяна… Но ведь сегодня мы письмо от него получили… Он пишет… Может быть, ошибка?

— Нет, папа, все точно… Он убит месяц назад под Воронежем. Мне сказал его фронтовой товарищ, лежит здесь в госпитале. Надо подготовить маму. Я постараюсь поскорее приехать в Лесогорск. Будь здоров, папа.

Михаил Васильевич снял с аппарата затекшую руку и, как чужую, положил на стол.

Звонок телефона вдруг больно ворвался в уши.

— Миша, ты что тут сидишь? — спросил веселый голос Варвары Сергеевны. — Обедать пора!

Михаил Васильевич, войдя в дом, пораженно остановился у порога. Тесноватая столовая Пермяковых выглядела празднично: на столе сверкала белая, слегка накрахмаленная, по пермяковскому обычаю, скатерть, которая парадно топорщилась на углах. Салфетки, искусно поставленные на тарелки, напоминали большие тугие тюльпаны. Старинный хрустальный графин с пробкой в виде розы стоял в центре стола. Варвара Сергеевна у буфета перетирала хрустальные стопочки.

— А… Мишенька! — сказала она, весело перехватывая его взгляд. — Ныне в кои веки выходной бывает, так уж решила и я попраздничать немножко.

Знакомая Пермякову веселая гордость сияла на ее раскрасневшемся лице. Она всегда была хлебосольна, любила также похвастать и добрым порядком своего дома. Сегодня она казалась нарядной и даже помолодевшей. Но теперь, когда она надела платье, которое до войны сидело словно «влитое», особенно заметны стали впадины на плечах и воротничок отставал от загорелой шеи, которая стала будто выше и тоньше.

«Еще больше похудела, тоскует, а крепится!» — подумал Пермяков и вдруг понял: надо терпеливо смотреть на все, что поддерживает в ней бодрость и веру в будущее, а то ведь истоскуется вся, чахнуть начнет.

Еще никогда он так не боялся за жену, как в эту минуту, когда она хлопотала вокруг воскресного стола. Было время, когда она защищала от всех бед как детей, так и его, большевика-подпольщика, и он привык считать ее сильной и разумной. Теперь нужно было защищать ее и как можно дольше скрывать несчастье.

— Что я тебе скажу-то, Варя! — произнес Пермяков решительным, веселым тоном. — Наша Татьяна скоро приедет!

— Ой, да что ты! — воскликнула Варвара Сергеевна, всплеснула руками и счастливо засмеялась. — Ах ты, Танюшенька моя! Домой захотела актриска наша… Да рассказывай ты, рассказывай…

Она стала нетерпеливо выпытывать у мужа, как шел разговор по телефону, и вдруг рассердилась: