Красная роса (сборник)

вам поменять профессию?..

Поликарп молча смотрел на своего «ведущего», не знал, о чем думать.

— Если вы согласны, пойдете в типографию Кулиженко, там для вас найдется тяжелая, но

полезная во всех отношениях работа…

— Это — необходимо?

— Это — приказ. И хорошо, что вы меня понимаете с полуслова.

Работа, к которой допустил его болезненного вида ворчливый Устимич, шеф типографского

цеха, показалась сперва не только трудной, но и обидной для Поликарпа. Ничего худшего,

оказывается, не могла придумать его руководительница, решил юноша, как велеть с силой

гонять «американку», печатную машинку. Неизвестно, как с ними работали американцы, а тут

такие машины гоняли, обливаясь десятью потами, настоящие атлеты. Они обладали стальными

бицепсами и бычьим упрямством. Молча, стиснув зубы, закалял свою мускулатуру и Поликарп,

тщетно размышляя над тем, чем этот сизифов труд может быть полезен для партии, особенно

если учесть, что из-под крашеных валов выскакивали то страницы «Киевлянина», то какие-

нибудь объявления, то бланки для бюрократических упражнений чиновников.

Все понял только тогда, когда вскоре Софья Гавриловна через Верочку прислала ему

записку и велела тайно передать ворчуну Устимичу. В ту же ночь, когда весь город сладко спал и

только «американки» монотонно гудели в подвале типографии, принес Устимич

сматрицированную гранку и быстренько пристроил на стальном днище машины. Одна за другой

полетели из-под валков листовки-призывы подпольного большевистского комитета Киева к

рабочим и всем трудящимся города. Азартно вертел теперь колесо Поликарп, вертел молча, так

как понимал, какое поручение выполняет, знал, что подобные поручения делают молча и молчат

как рыба и после того, как их выполнят.

Все чаще и чаще, все больше и больше листовок выносили они с Устимичем через тайную

лазейку из типографии, их сразу же забирали в свои котомки и корзины Верочка или Павлусь, а

случалось, Поликарп встречал их вместе, они изображали из себя влюбленных, которые не

спешат расставаться, а уже на другой день видел Поликарп эти листики среди людей, ходил по

улицам и в душе улыбался — догадался бы кто-нибудь, отчего он улыбается!

Верил Поликарп в то, что именно после листовок в городе то в одном конце, то в другом

происходили стачки, и хотя они носили экономический характер, но почти все заканчивались

победой бастующих. «В этом их политическая сила», — объясняла Поликарпу взволнованная и

возбужденная Софья Гавриловна.

«Известие о падении царизма, — писал в своих воспоминаниях Поликарп, — в Киев

прилетело быстро. И город забурлил. Я вертел «американку» ночью, спать мне не хотелось, да и

не до сна было в такое время, поэтому то один, то с Верочкой, а иногда с Павлусем мотался по

киевским улицам, прислушивался к разговорам солдат, рабочих, мещан. Все говорили по-

разному, но все были взволнованы искренне. В университете состоялся митинг, на котором,

кажется, впервые во весь голос заговорили большевики, а затем и на общегородском митинге в

центре города на Крещатике среди всевозможных речей как колокол набатный прозвучало их

слово. Прямо отсюда демонстранты пошли к городской тюрьме и выпустили на свободу

политических заключенных, большинство из которых составляли коммунисты.

В начале марта состоялось первое легальное совещание Киевской большевистской

организации с участием активистов всех профессиональных союзов. Мне выпало счастье

представлять союз печатников…»

С подробностями и завидным знанием дела Поликарп сжато, но четко описывал время,

отделявшее февральскую революцию от Октября, рассказывал о той, на первый взгляд

непонятной, борьбе, которая развернулась между различными прослойками киевлян. Рабочие,

руководимые большевиками, создавали на фабриках и заводах Советы рабочих депутатов,

состоялось учредительное собрание городского Совета рабочих депутатов. Но этот Совет

оказался очень разношерстным — были тут и меньшевики, и эсеры, и бундовцы, представители

националистических и мелкобуржуазных партий. Большевиков из четырех с половиной сотен

депутатов было всего шестьдесят два человека. И все же ведущей силой в Совете стали

большевики, так как за ними шли рабочие массы. И как ни хотелось этого меньшевистско-

эсеровской верхушке, по инициативе большевиков рабочие обезоруживали полицию,

обезвреживали остатки царских бюрократических органов, создавали отряды народной милиции.

Почти на всех предприятиях города был установлен восьмичасовой рабочий день, создавались

фабрично-заводские комитеты.

Рядом с Советами возникали так называемые «общественные комитеты», их создавали

буржуазно-помещичьи организации, с ними смыкались и меньшевистско-эсеровские лидеры

городского Совета рабочих депутатов. Буржуазные и мелкобуржуазные националистические

партии в начале марта создали буржуазную Центральную раду. Центральная рада по основным

вопросам поддерживала Временное правительство.

«Мы, большевики, вышли из подполья. Словно веселый зимний праздник пришел на улицы

Киева. С красными бантами ходили мы по Крещатику. Павлусь, Верочка и я, как маленькие,

держались за руки, шагали по середине улицы. Только подошли к Бибиковскому бульвару, а

оттуда манифестация — черносотенцы с царскими портретами, с «Боже, царя храни…». Вот тут-то

мы и не выдержали.

«Бей царских приспешников!» — крикнул Павлусь и первым бросился навстречу

манифестации. Она была немногочисленна, люди шли с опаской, видимо чувствуя неуместность

своего появления на киевских улицах. Вскоре «Боже, царя храни…» захлебнулось, манифестация

рассеялась, черносотенцы-монархисты, как крысы, разбегались по щелям.

Павлусь схватил за грудки какого-то бородатого пана.

— Сумасшествие! — крикнул он. — До чего ты опустился, за что цепляешься?

— Не сын ты мне, ты предатель, сгинешь, аки обры, от красной заразы.

Сын скрестил оружие с отцом. Павлусь хорошо знал, чем дышит отец. А тот, видимо, только

теперь увидел, какую «птицу» вскормил в собственном гнезде.

— Отец, ты старый человек, ты немало делал зла людям, опомнись, еще есть возможность

делать им и добро…

— Без самодержавного скипетра не приемлю… Сколько хватит сил, буду бороться… Тебя —

не зову… Кто тайно встал на каинову дорогу — недостоин доверия и отцовского прощения…

Он выскользнул из рук сына, отошел в сторону.

— Не нужны мне ни твое доверие, ни твое прощение! — крикнул вслед отцу сын. — Мир

раскололся пополам — и у каждого своя дорога.

Прирос Павлусь сердцем к семье Софьи Гавриловны. Вскоре мы с ним стали

красногвардейцами. Еще какое-то время вертел я «американку», печатал большевистскую газету

«Голос социал-демократа», а затем Софья Гавриловна приказала разыскать Василия Назаровича

Боженко, и стал я с тех пор вооруженным красноармейцем. В Киеве в то время насчитывалось

около двадцати красноармейских отрядов».

Красная линия здесь снова прерывалась, я, вздохнув, пробегал глазами строчки, улавливал

то основное, о чем в них говорилось, и этого было достаточно, чтобы понять, почему Оленка не

подчеркнула эти строчки. С подробностями рассказывал Поликарп о тех сложных и даже

непонятных событиях, которыми киевляне жили весной и летом накануне великих перемен.

Рассказывал, как большевики неустанно, решительно завоевывали на свою сторону рабочих,

солдат, трудящихся города, как умело и последовательно разоблачали антинародную политику

буржуазии и буржуазно-националистических партий и их органов, как организовывали молодежь

города, которая не колеблясь стала верным и надежным их помощником. Не забыл Поликарп

вспомнить и о собрании инициативной группы, готовившей почву для создания молодежной