Красная роса (сборник)

которыми мне в силу обстоятельств приходилось более или менее сближаться, появлялся испуг в

глазах, который потом переходил или в сочувствие, или в жалость.

Жизнь приучила меня гордо проходить мимо каждой девушки, не останавливая на ней

взгляда. Из литературы я знал: влюбляются в красавцев, влюбляются, невзирая на то что они

внутренне пусты. Гордые, могучие внутренней красотой и чистые сердцем люди должны быть как

Артур — Овод или Рахметов, такими являются революционеры. Я в то время был уже близок к

партийным товарищам, готовился стать большевиком, в душе считал себя таким уже давно, и не

мне было влюбляться в девочек, а тем более обращать внимание на то, как у них расширяются от

испуга глаза при одном взгляде на мое лицо.

Верочка была исключением. Во время первого знакомства с этой семьей я почти не заметил

матери — промелькнула перед взором какая-то важная пани и сразу растворилась в том свете,

который исходил от ее юной дочери. Ни удивления, ни испуга в глазах, на лице не дрогнул ни

один мускул. Верочка с радостью, как давняя знакомая, протянула навстречу мне изящные

ручки, согрела такими лучами, что сразу размягчила мою окаменевшую душу, я нисколечко не

смутился, как это случалось раньше, сердце мое не насторожилось, а, наоборот, весь я

раскрылся навстречу девушке, как старому знакомому, самому родному, самому дорогому

человеку.

— А я вас таким и представляла, — просто и искренне, глубоким грудным голосом сказала

девушка. — Мне о вас столько хорошего рассказал Павел.

Она имела в виду моего друга.

Павлусь сразу же заговорил с матерью, а я остался с глазу на глаз с Верочкой. Она усадила

меня в удобное плетенное из лозы кресло, так мило встревожилась, когда оно жалобно

заскрипело под моей тяжестью, так искренне вскрикнула:

— Да вы — богатырь!

Пришлось пересесть на тахту, а Верочка легко опустилась в кресло.

— Павел рассказывал, вы любите литературу?

— В прекрасное должен быть влюблен каждый человек. Я лично больше всего люблю

литературу.

— Благородная и достойная уважения любовь! — воскликнула Верочка. — Я так вас

понимаю. А кто из поэтов ближе вашему сердцу?

— Пушкин, безусловно. Шевченко.

И завязался у нас разговор. И так мне было легко, так непринужденно чувствовал я себя в

обществе этой девушки, видимо, нашей с Павлусем ровесницы, что я забыл о всех житейских

невзгодах, о своей воображаемой неполноценности.

Только на миг ожила во мне тревога, даже заподозрил: не играет ли со мной эта девчонка?

Верочка меня спросила:

— А кого вы больше всего цените из американцев?

— Джека Лондона, конечно. Его герои — мой идеал. Вот на кого быть бы похожим.

— А Уитмен?

— Поэзию Уитмена я читал, но она меня не увлекла.

Услышав мой ответ, Верочка нахмурилась.

— Жаль, что не почувствовали «Листьев травы».

— Эти стихи не читал. Но обязательно прочту, — поспешил я успокоить девушку,

пристыженный собственной промашкой.

— А Лонгфелло?

Вот тут-то я и опустил глаза, вот тут-то и встрепенулось тревогой мое сердце. Так вот как

она тонко рассекретила свою игру кошки с мышкой, как умело выпустила острые коготки. Но я

не смутился. Решил не защищаться, а, наоборот, наступать.

— Почему же его не любить? Особенно «Песнь о Гайавате». Может быть, слышали, меня

прозвали гимназисты Гайаватой? Но мне оттого ни холодно ни жарко.

Я смело смотрел в ее глаза. Прочитал в них и гнев, и осуждение, и радость.

— Вы — молодец. Только тупые обыватели ищут повод для того, чтобы посмеяться над

человеком. Умные люди в каждом себе подобном видят хорошее, и ведь каждый человек —

неповторим. И чем человек отличнее от других и внешностью, и внутренне, тем лучше…

Верочка заговорила про Артура — Овода. Она выражала мои мысли и даже говорила моими

словами. Я слушал ее с благоговением. Но не дослушал. Появился в комнате Павлусь и сказал,

что меня ждет Софья Гавриловна.

Софья Гавриловна, как определил я, присмотревшись, более походила на старшую сестру,

чем на мать Верочки. Молодо светились на слегка увядшем уже и бледном лице умные серые

глаза, они, собственно, и придавали молодость этой женщине.

— Дорогой юный друг, — несколько торжественно обратилась ко мне Софья Гавриловна. —

Я уполномочена передать вам радостную не только для вас, но и для ваших близких друзей

весть — решение низовой организации о вашем приеме в ряды нашей партии высшими

инстанциями одобрено, и поэтому от всего сердца поздравляю вас с высоким званием

коммуниста…

Твердо, по-мужски она жала мою руку, а глаза ее пылали таким огнем, я же от счастливой

неожиданности и радости бессилен был выдавить из себя хотя бы слово.

— Партийную работу будете проводить под моим личным руководством и по моему

поручению. Об исключительной секретности, считаю, говорить излишне… А я рада знакомству с

вами и уверена в нашей будущей плодотворной работе и человеческой дружбе.

Этот день стал для меня вторым днем рождения, он мне светил все последующие дни моей

жизни, светит ясной звездой и сегодня».

На этом месте заканчивалась линия, очерченная красным карандашом Это означало, что

дальше текст можно было пропустить. Но я механически, бегом прошелся и по тем строчкам,

которым Оленка, видно по всему, не придавала особого значения.

В действительности же не только то, что интересовало Оленку или же кого другого из

читателей этой рукописи, что было отмечено карандашом, но и каждое предложение, каждая

мысль этого неповторимого документа были очень интересны. Шаг за шагом Поликарпа в

революцию, каждое его дело раскрывались просто, без какой-либо бравады, преуменьшения или

преувеличения. Нет, Поликарп не совершал каких-либо сверхподвигов. Он просто-напросто

днем, а иногда и ночью в запрещенное время куда-то ходил, что-то кому-то передавал, то ли

книжку, то ли говорил что-то устно. Иногда вместе с ним так будто бы на прогулку выходила и

Вера, Верочка, Виринея. Так звучало ее имя в устах разных людей. Сама себя, рекомендуясь, она

называла Верой. Павлусь называл ее так же, как и мама, — Верочкой, но случалось, Софья

Гавриловна вдруг приказывала: «Виринея, пойдешь с Поликарпом…», и Поликарп догадывался

что имя «Виринея» было кличкой его подруги.

Медленно разворачивался на страницах тетради рассказ Поликарпа, но это не могло

приуменьшить могучей поступи истории. Фронт напоминал ртутный столбик, в котором живое

серебро все время двигалось, прыгало. Терпели поражение за поражением союзники царской

России — в начале шестнадцатого года развернулись наступательные действия против французов

и итальянцев. От царского правительства требовалось немедленное наступление на восточном

фронте. На арене появился талантливый полководец Брусилов, летом началось знаменитое

наступление, очищалась от захватчиков украинская земля, сотни тысяч вражеских солдат

пленными направлялись в безвестные путешествия, шли они и через Киев. Германия со своими

сателлитами вынуждена была основные свои силы бросить против русской армии, Франция и

Италия спаслись от поражения.

Везде, в том числе и в Киеве, бушевал прилив ярого патриотизма среди класса имущих и

среди темных слоев населения. И только большевики говорили людям правду. Среди тех, кто

настойчиво ее пропагандировал, были и Поликарп с Виринеей.

Серьезное поручение, как казалось Поликарпу, получил он не сразу.

— Вы работаете в жестяной мастерской? — спросила однажды между прочим Софья

Гавриловна. — У вас физический труд?

Поликарп сказал, что он там работает играючи.

— Мне кажется, товарищ Поликарп, теперешняя работа для вас слишком легка. Может быть,