Красная роса (сборник)

дал миру могучего Пушкина. Когда я стал подростком и узнал о солнечной поэзии Пушкина от

своего самого верного друга Павлика Кружинского, то на всю жизнь влюбился в нее и, узнав о

таком совпадении, был приятно поражен и гордился этим.

Отца у меня не было, мать о нем никогда не вспоминала, только однажды как-то

похвалилась, что у нее сыночек не из простого рода, что меня ей, обыкновенной прачке, ласково

подарил важный пан, подарил да и забыл. Поэтому холить и воспитывать меня было некому.

Наверное, так и остался бы я на всю жизнь сперва мальчиком на побегушках, а затем

человеком с житейского дна, которое так хорошо описал Максим Горький, если бы не попала моя

мама на должность уборщицы в классическую гимназию. Поселились мы с ней в каморке под

лестницей. Мне велено было как можно меньше показываться людям на глаза, особенно

ученикам и преподавателям. Страшная оспа превратила мое, по свидетельству мамы,

благородное лицо в уродливую маску, и я очень скоро ощутил на себе несправедливость и

жестокость тех, кто меня окружал, — вместо сочувствия они проявляли по отношению ко мне

презрение и отвращение.

На рассвете, когда еще город спал, крадучись, я выскальзывал из каморки, с тем чтобы

вернуться сюда уже тогда, когда гимназия была пустой. Поэтому меня здесь редко кто видел.

Однажды я неожиданно встретился и познакомился со своим ровесником, сыном директора

гимназии Павлусем. Кареглазый красавец, всегда наряженный в форменный костюмчик, всегда

вежливый. Раньше я видел его только сквозь темное окошко нашей клетушки. Нет, я совсем его

не боялся, я был невероятно заинтригован породой этих людей, наблюдал за ними так, как

биолог, наверное, наблюдает за редкостными живыми существами, о жизни и повадках которых

стремятся узнать, не беспокоя их самих.

Павлусь, оказывается, тоже знал о моем существовании и тоже интересовался моей

личностью.

— Тебя Поликарпом зовут? — вежливо спросил он, когда мы случайно поздним вечером

встретились в вестибюле гимназии.

— А что? — недружелюбно съежился я.

— Ты меня не бойся, — сказал он. — Я хочу дружить с тобой, я хочу…

— Хе, дружить! — хмыкнул я. — Со мной дружить?

Мама отдала меня «в люди». Хозяин суровый, работу поручал самую черную. Я ни от кого не

слышал ласкового слова, они обзывали меня как хотели, норовили на каждом шагу сделать мне

больно…

И вдруг — человеческие слова: «Я хочу дружить с тобой». Во что угодно мог поверить,

только не в возможность с кем-нибудь быть в дружбе. Да еще с кем? С красивым панычиком,

сыном самого директора! И я заподозрил в этом еще одно, может быть, тончайшее по своей

изобретательности коварство. Я ответил бы ему, если бы он не был сыном нашего благодетеля…

— Благодарю за ласку, — сказал я покорно, — но дружить со мной не стоит… Лучше не надо.

— Я хочу тебя учить, помочь стать грамотным…

— Я и так грамотный…

— У меня есть интересные книжки… Те, которые тебе пригодятся…

Я невольно задумался. Книжки — моя слабость, моя любовь, я читал все, что попадало в

руки. Но что мне могло попасть? Уже хотел было выразить согласие, но все же что-то дернуло за

язык:

— Спасибо и за книжки, как-нибудь обойдемся… — да и юркнул в свою каморку.

Все же опеки Павлуся я не избежал. Через полчаса к нам постучались, мама открыла дверь,

зашел назойливый гимназист. Под мышкой — связка книг.

— Извините, Мария Якимовна, но я по делу. Вот книги для вашего Поликарпа. Он хоть и

отказывается, но на всякий случай, может быть, что понравится.

Мать не знала, как и благодарить, а я так обеими руками и ухватился за эти книжки, только

теперь поверил в добрые намерения ровесника. Не успел поблагодарить, как он исчез за дверью.

С этого времени и началось. Я не читал, а глотал книжку за книжкой, а со временем и

учебники появились на моем столе, стал я одолевать науку, а Павлусь стал моим советчиком и

неустанным учителем.

И все же у меня не было сил открыть ему свое сердце. Все мне казалось, что он делает это

из жалости ко мне или, может быть, еще какую-то другую, непонятную мне цель преследует.

Поэтому однажды, в то время когда мне основательно испортили настроение на работе, когда я

был настолько ошеломлен и подавлен, что мне не хотелось жить на свете, я сказал своему

воспитателю:

— Напрасно вы со мной возитесь. Ну зачем мне все это, зачем мне знания, зачем мне наука?

— Чтобы быть человеком.

— Разве я человек? Я — посмешище.

До сих пор я не видел Павлуся во гневе. Услышав мои слова, он подскочил как ошпаренный,

покраснел, слезы брызнули из глаз.

— Кто смеет над тобой смеяться? Какой изверг?

И я понял — правда, это изверги, они издеваются надо мной, иначе их не назовешь.

— Тебя мучают оспины на лице? А разве ты в этом виноват?

— Но на мне же совсем… места живого нет…

— Тебе не повезло, это правда, но разве следы оспы определяют сущность человека, его

красоту? Основа человеческой красоты — это свет разума и доброты, а внешние повреждения —

не изъян, а свидетельство пережитого горя, мук, того, что только сильный и мужественный

человек способен пережить.

Павлусь положил мне руку на плечо.

— Ты, Поликарп, хороший хлопец, у тебя мужественное, открытое лицо, искренний, умный

взгляд, а следы тяжелой болезни только подчеркивают жизнеспособность и силу твоей личности.

Не склоняй голову ни перед кем, не чувствуй себя виновным, прояви свой характер, свой ум,

докажи, что ты равен со всеми.

Вскоре мне выпал случай показать себя. И не кому другому, как самому самодержцу

российскому, за что и выставили мою маму с работы. Пан директор очень ей сочувствовал, даже

сожаление выражал, но не принимал во внимание слезы, не проявил христианского

милосердия — с честью выполнил свой долг перед троном.

Павлусь не отказался от своего ученика. Наоборот, с еще большей доверчивостью и заботой

занимался мной, учил и радовался моим успехам.

Шли годы, мир корчился от ужасов империалистической войны, на фронт выступали все

новые и новые контингенты солдат, а с фронта приходили страшные похоронки.

Мы были уже юношами. Менее заметными стали мои оспины, я носил голову высоко.

Природа одарила меня крепкой фигурой, наделила завидной силой и твердыми кулаками, так что

уж теперь редко кто решался бросить в мой адрес обидное слово. Но главное было не в этом.

Благодаря стараниям Павлуся я знал не меньше, чем выпускники гимназии, и поэтому мог

спокойно, уверенно и разумно смотреть на мир. Я узнал себе цену.

Павлусь познакомил меня с людьми, которые открыли мне широкие и неведомые горизонты.

Тайком я перечитывал книжки и брошюры, которые с каждым днем обогащали сознание и

формировали мою личность, приобщали к делу великой борьбы за человеческое счастье. Я

гордился тем, что меня, простого рабочего, приняли в коллектив, назвали большевиком.

Однажды познакомил меня Павлусь с прекрасной семьей: мать — Софья Гавриловна и

дочь — Вера, Верочка, Виринея…

Вера, Верочка, Виринея в моей жизни стала той единственной, которой я мог посвятить всю

жизнь. С первого взгляда я, семнадцатилетний, был очарован ею навсегда. С первого разговора,

недоверчивый и настороженный, я почувствовал в ней человека, который увидел и стал уважать

во мне человека.

До этого времени я не смел даже приблизиться к девичьей компании. И не только потому,

что считал себя уродливым, а просто из чувства обычного человеческого достоинства, считая,

что не стоит унижаться перед людьми, способными в первую очередь увидеть в тебе недостатки,

не обращая внимания на твои достоинства. А я успел заметить, что у каждой из девушек, с