Честь смолоду

Валы прибоя, густые и тяжелые, переламывались у берега, сыпали камнями и, тяжело рухнув, уходили с шипением и гулом. Влево и вправо поднялись куиые столбы электрического света, лениво пощупали низкие облака, погасли. Вверху слышался моторный гул, шедший на запад, к Балканскому полуострову. Это, вероятно, шли боевые корабли минно-торпедной авиации – «длинной руки» Черноморского флота.

– Огонек, – шепнул Дульник.

– Где?

– Правее… еще правее… пишет!

В море, как круговой полет светляка, замелькал огонек – сигнал с корабля.

– …тонет Иван… – читал Дульник топотом, – о-э-нч…

Судно сильно бросало, и конец фразы мы потеряли. Мои глаза, казалось, лопались от напряжения. Мне мерещились всюду световые точки и тире. Но вот сигнальщик начал выписывать пароль уже не дальше как в пяти кабельтовых от береговой черты:

«Антон Иванович ждет».

Слышно было, как заработал мотор, сторожевой катер маневрировал у берега малым ходом, приглушив два остальных мотора. Затем зарокотали торпедные катеры, и обостренный слух донес звуки прыжков редана. [1]

«Сейчас будет», – ответил я фонариком.

– Наши! – взволнованно сказал Яша. – Большая земля!

Громче застучали моторы, – торпедные катеры прошли параллельным берегу курсом.

По моему приказанию Яша ушел выводить раненых к берегу. Мы с Дульником спустились вниз. Мокрые голыши стучали под нашими подошвами. Валы с хрипом бросались на берег.

Вскоре мы увидели на гребне вала шлюпки.

– Молодцы, резвы! – похвалил Дульник.

Парашютисты уже были на берегу. Этих бывших моряков не надо было учить, что делать возле моря. Когда лодки перевалили прибой, они бросились к ним. Слышались голоса:

– Давай на себя «четверку»!

– Тузик, [2] тузик принимай!

– Пять «грелок», ребята! Ого!

– Лагом не ставь. Бери «грелку» наподхват!

– Так!

«Грелками» моряки называли надувные резиновые лодки.

На одной из лодок-»четверок» пришел боцман с пулеметом. Боцман спрыгнул на камни, спросил старшего на рейде.

– Надо быстрее грузить, – сказал он мне, – раненых на «четверки», чтобы ненароком не поломать, а здоровые – на остальной мелюзге. Вот-вот должна быть вторая «четверка». Михал Михалыча жду.

– Михал Михалыч будет здесь?

– Разве утерпит!

– Да вон «четверка»!

Боцман бросился к воде я почти без помощи других, ловко выправив нос шлюпки, поставил ее на камни. В «четверке» Михал Михалыча не оказалось. Газрилов быстро грузил шлюпки. Его простуженный голос слышался везде. Я спросил у боцмана, почему не оказалось на «четверке» Михал Михалыча.

– Эва, – ответил боцман, – да н не должен он быть на ней. Он сейчас подвалит.

И вслед за этим, будто из пучины, вынырнула надувная резиновая лодка с двумя людьми: один из них, с острым капюшоном зюдвестки, сидел на носу, второй лихо работал куцым двухлопастным веслом.

– Вот, будь здоров, и сам! – доложил боцман.

Михал Михалыч, весь в черной коже, на береговой волне прыгнул с лодочки, подхватил ее, будто перышко, и лодка бортами, похожими на толстую колбасу, легла на голыши.

Еще до того как Михал Михалыч справился, из лодки выскочил человек в зюдвестке. Михал Михалыч заметил меня, подошел.

– Лагунов! Помнишь меня, бродяга?

– Еще бы, Михал Михалыч!

– Будь здоров, Лагунов! – Михал Михалыч подал мне свою мокрую руку, пронзительно вгляделся в меня. – Да, да, тот самый бродяга, – теперь только он крепко ответил на мое рукопожатие. – Мать честная! Во что только обстоятельства жизни могут превратить порядочного марсофлота! Папаха, шаровары – ну, чистый татарин!

Спутник Михал Михалыча сбросил капюшон с головы, и на плечи упали две черные косы. Женщина постучала ладошками, подняв вверх руки, и мне показалось, что на пальцах мелькнули серебряные кольца. Не видя лица, а только по этим характерным движениям, я узнал Мариулу.

Михал Михалыч будто нарочно, чтобы отвлечь мое внимание, обрушился на меня с вопросами, стараясь заслонить свою спутницу.

Цыганка быстрыми взмахами ладошек распушила юбки и, не глядя на брошенную на камни зюдвестку, быстрым, пляшущим шагом пошла к береговым скалам.

Боцман поднял плащ, догнал ее и провел мимо партизанского поста у тропы. Цыганка побежала вверх и пропала в темноте. Свистел ветер, стучали камни, а моему воображению чудились блеск ее перстней, топот ног и звуки таборной песни.

– Для чего вы ее привезли? – спросил я Михал Михалыча.

– Кого?

– Цыганку.

– Разве? – невинно переспросил Михал Михалыч и, наклонившись ко мне, шепнул: – Про нее забудь, была – нет. Как ветер!

«Четверки» скрипели килями, поднимались на волнах и уходили в море. Весла матросов рвали воду, на какое-то мгновение мелькал кильватерный бурунок, и шлюпки, как бакланы, то поднимались на гребни, то опускались и исчезали из глаз.

Гаврилов деятельно распоряжался погрузкой. Якова не было: ему пришлось охранять район операции. Наконец все раненые были отправлены на корабли. Пришла «четверка», захватила последних парашютистов. Дульник расцеловался со мной и ушел на «тузике», впереди «четверки».

Михал Михалыч, получив от меня «добро», потряс меня на прощанье за плечи, и через секунду его надувная лодка замаячила на шумной волне, провалилась и больше не появлялась.

Усиленней заработали моторы. Запрыгали торпедные катеры. На миг появился силуэт сторожевого корабля, и сразу же пропала из глаз его тонкая мачта.

Гаврилов стоял на берегу. Волны окатывали его, но он не уходил, подставив всего себя соленой воде и пене. Старшинскую свою фуражку Гаврилов высоко держал над головой, провожая ушедшие к Кавказу корабли черноморцев.

Глава седьмая

Встречи

После операции у мыса Мальчин мы, чтобы не мучить лошадей по трудной местности, взяли севернее горы Сюрюкая, удачно пересекли шоссе между Коктебелем и Отузами и углубились в горный район. День пришлось переждать в ущелье. Возобновили поход после сумерек и к рассвету достигли передовых застав партизанского района.

Измученный горным походом, я проспал в шалаше отца до полудня. Проснувшись, увидел за столом отца и Лелюкова, вполголоса разговаривавших между собой.

– Чернослив, – сказал Лелюков, рассматривая ягоду. – А как мох ели? Ты мох ел, Иван Тихонович?

– Не люблю мох с детства, так же как и тюрьму, – пошутил отец.

– А кто любит? – Лелюков посмеялся. – Видишь, Иван Тихонович, ты партизанил на Кубани, там смешно мхом питаться. Сколько там груш, каштанов, кислиц, орехов разного сорта! Пожалуй, и дикий мед можно отыскать. А крымские горные леса – бесплодные. Возле селений – что хочешь, всякие фрукты, а лес – только дрова.

– Как все-таки мох ели? – спросил отец. – Может быть, это как символ, что ли? Мох, мох!

– Какой там символ! В первую зиму, когда у меня только один отряд был, восемь дней питались этим «символом». Перед этим Гаврилов привел кобылу, худая была – хватило не надолго. А мох так ели. – варили вместе с золой в котелках.

– Зачем же с золой?

– Отбивала зола всякий древесный яд, плесень… Я не знаю, почему именно с золой, но с ней лучше. Четыре части мха, одну часть золы, варили, потом отжимали и ели. Или же готовили по другому способу. Жарили его сухим в ведре или на железном листе. Мох прожаривался, становился ломким таким, коричневым и даже вкусным.

– Да-а… – протянул отец, вздохнув. – Ну?

– Позже, к весне, добыли лошадей. Конину ели, а из шкур делали себе балаганы. А зимой съедали балаганы. Кожу тоже надо есть со смыслом, умеючи…

– Чего вспоминать! – остановил Лелюкова отец. – Есть мох, шкуры… обидно… И вспоминать-то тошно…

Отец увидел, что я лежу с открытыми глазами, позвал к столу.

Я доложил подробно об экспедиции. Лелюков, оказывается, знал Михал Михалыча еще до войны. Михал Михалыч был популярен на побережье.