Я люблю

Я уже машинист. Сдал экзамен и получил заграничный паровоз «Двадцатку»! Она без тендера, кургуза, с короткой трубой, грудаста. Не уступает по силе самому большому паровозу. Колеса у нее алые, с белыми ободками. Котел вороненый. Я вожу чугунные поезда и обучаю бывшего землекопа Борисова своей профессии.

Он шепчет мне, не отворачиваясь от плавки:

— Сань, ты подумай только! Я здесь землю рыл, тачки возил и птичьи гнезда драл в бурьяне.

За окном паровоза послышались суматошные крики. Люди на домне растеряли свое спокойствие.

Чугунный водопад колыхался, обрываясь, выплескиваясь искрами, бил из переполненного ковша молоком. Он потерял направление, падал на землю, гремя взрывами на сырости, поднимая бурю искр и осколков.

Сверхплановому чугуну не хватало посуды.

Ковши есть, но паровозы не могут их ставить под чугунную струю. И не потому, что они плохие. Нет, паровозы прекрасные. Они сделаны на лучших германских заводах. Они не живут еще и года. На их боках еще горит лак. Но на них люди, которые не знают их высокой техники, не покорили еще сложную машину.

Не до конца овладели чужеземной техникой и там, наверху, около домны, молодые горновые. Чугунный поток можно схватить за горло на канаве, у истока ее. Есть у горновых умная машина, сделанная в Америке. Пушка Брозиуса. Поверни ее хобот на шарнирной оси, загони ствол в самое горло огненной летки и стреляй глиняными огнеупорными ядрами! Если ты ловкий мастер, умелец, то через несколько секунд закупоришь огненное отверстие, предупредишь аварию.

…Чугунный поток падает в ковши, перехлестывает через края, заливает тяжелой смертоносной лавой пути. Горят, пылают шпалы. Обугливается земля. Черный ураганный дым и пар тучей рвутся к небу. Густеет темнота, и в ее дебрях громыхают один за другим взрывы — раскаленный чугун попал на сырую землю. Мокрая грязь и черные камни барабанят по вороненым бокам паровоза.

Взрыв! Еще и еще. Взрывается чугун, затаптываются в землю усилия тысяч людей, а машинисты… некоторые просто боятся огня, другие ничего не могут поделать: на подвесках паровозов нет тормозных колодок, стерли их давно, а новыми не запаслись.

Я вижу начальника доменного цеха. Гарбуз снял облезлую кожаную кепку и, скомкав ее в кулаке, трясет над головами машинистов, обзывает преступниками. В руке у него еще и палка, суковатая, костисто твердая, может быть, та самая, со времен гражданской войны.

Тыча старый кизиловый костыль в колеса паровозов, в тормозные колодки, он бежит по горячим путям, чертыхается. Подбегает и к моему паровозу. Вот сейчас он остановится, думаю, перестанет ругаться, хоть капельку подобреет.

Нет, затравленно бежит мимо моего паровоза. Не узнал меня Гарбуз. Ослеп от злости, от горя.

Но, пробежав небольшое расстояние, Гарбуз поворачивает назад, в мою сторону, бежит, спотыкается… Вспомнил, кажется, узнал!..

Подбежав к паровозу, Гарбуз задирает лохматую голову кверху, стучит костылем в землю, быстро-быстро шевелит губами. С них срывается не крик, а хриплый шепот:

— Санька, давай!..

Прошептал и убежал, скрылся в черно-бело-красном грохочущем тумане.

Не сказал, куда давать и зачем. Уверен, что я все понял. Гарбуз звал меня вперед, за собой, в огонь, в дым, в грохот, навстречу смерти. Он так много требовал от меня и так верил!..

Я открываю регулятор, беспрестанно сигналю и несусь в самое пекло огненной метели.

Мой паровоз не лучше других, у меня тоже нет тормозных колодок, и я только с сегодняшнего дня его хозяин.

Несусь по стрелкам, плачущей сиреной хочу заглушить гордость от управления таким сложным паровозом, от большой ответственности, оттого, что на меня смотрят сейчас тысячи людей, оттого, что я буду решать жизнь домен.

Я еду с открытыми глазами в бурю. Вот труба машины уже скрылась в огне. Жарко. Можно прикурить прямо от воздуха. Жду толчка, жду прицепки с ковшом.

Наконец я услышал в громе взрывов, как поцеловалась сталь автосцепки.

Теперь нужно двигаться вперед мышиным шагом, сантиметр за сантиметром!

Надо исхитриться поймать чугунный поток в узкое горло ковша. Я крадусь в пурге звезд, не дышу.

Вижу в рыжем тумане, как падают с крутой лестницы, забивают ее проходы, с бою берут ступени горновые, чугунщики, мастера. Все бегут вниз. Они падают на землю, гнут ухо к земле, стараясь по низине рассмотреть ковш, понять, как надо спасать плавку.

Вон горновой Крамаренко нащупал низкие колеса ковшовой тележки, стал на колени, уперся худой спиной в жесткое и тяжелое крыло ковша и смотрит на поток жидкого чугуна. В его глазах жалость и смертельный страх. Потом к горновому, закрывая глаза широким рукавом зипуна, подполз его подручный Лесняк, рядом с ним начальник домен и еще горновые и еще чугунщики, мастера.

А дальше я не увидел ничего. Ковш вошел в самое сердце аварии, буран схватил его в объятия, что-то посыпалось с гулом на железные бока паровоза.

Горновые, чугунщики закричали, предупреждая о смертельной опасности…

Мне очень захотелось броситься назад — туда, где можно ясно видеть и легко дышать, чувствовать прохладу росы.

Я уже поворачиваю рычаг, чтобы бежать из этой темноты и огня, но неожиданно вижу металлопад снова покорным и мягким, как нарезанные полосы бесконечно длинного солнца.

Паровоз стоит в тени кауперов, на нем блестит сизая чешуя остывшего чугунного дождя.

Мне больно от стыда. Хочу крикнуть всем доменщикам, что я обманул их, мой паровоз — тоже инвалид. Я мог сделать аварию еще тяжелее и лишь случайно стал победителем.

Начальник домен взметнулся ко мне на паровоз. Сверкает золотым ртом, что-то кричит мне на ухо, таранит мою грудь кулаком. Я не слышу Гарбуза, Ни одно его слово не доходит до меня. Оглох. Только по губам Гарбуза, по его глазам догадываюсь, что он доволен мною, хвалит.

Убежал и Гарбуз, размахивая палкой, к своим домнам.

Прорвав какие-то препоны, доносится до моих ушей ровный гул домен, дружные голоса горновых, свистки маневровых паровозов на подъездных путях. Слышу знакомый голос горнового Крамаренко:

— Живой, Сань?

— Как видишь!

Ленька Крамаренко, белесый и широконосый, подходит к моему кургузому паровозу, завистливо осматривает его от красных колес до вороненой трубы, и говорит:

— Хороша машина! Молодец, Саня, всегда так надо. Знаешь что: живи ты около аварии всегда.

— А вы там, на домне, не делайте аварий, вот и не придется жить около них.

— Без них не обойдется… Осваиваем домну. Вот давай заключим с тобой договор, чтоб ты домну чувствовал как свою, а я чтоб на твоем паровозе был вроде хозяином. Обоюдная, значит, ответственность, а?

Подписали мы договор в шумной конторе, сдавая смену. На другой день газета «Магнитогорский рабочий» выпустила его специальной листовкой. Я увидел свою фамилию, и стало страшно и хмельно. Как она четко и ясно выведена! Высоко лезешь, Сань, не скатись! Вон он, договор:

2 000 тонн —

не меньше

№ 285. 19 февраля 1933 г. 11 ч. 15 м.

Десять минут на доставку чугуна к разливочным

Доменщики и транспортники!

Крепче напор в борьбе за две тысячи тонн чугуна!

1. Мы, машинист паровоза № 20 Голота и помощник Борисов, берем на себя полную ответственность за обеспечение работы домен и разливочных машин работой нашего паровоза! Помимо безукоризненной и действительно ударной работы на паровозе по перевозке чугуна, мы придем к вам на домну и поможем в случае аварии или каких-либо задержек. Мы гарантируем доставку чугунного поезда к разливочной машине за десять минут. За десять минут мы также гарантируем расстановку ковшей под все носки обеих домен. Расставить ковши на разливочной — уложимся в 3–5 минут. На кантовке шлака не оборвем ни одного каната, не сделаем задержки.