Я люблю

Мы с Борькой уныло переглядываемся.

— Может, повернем оглобли? — шепчет Борис.

Шепчу ему в ответ — твердо, властно — и нетерпеливо толкаю локтем:

— Идем!

Борька с удивлением смотрит на меня — откуда, мол, такая настойчивость и готовность все стерпеть? Ладно, удивляйся пока, потом все сам узнаешь.

Подходим к белому бараку. Большие с занавесками окна. Перед ними — палисадник, молодые деревца, недавно политые, обложенные кирпичом клумбочки с цветами. Богатырев указывает глазами на два крайних, старательно промытых окна.

— Это мои. Ну, хлопцы, подготовься к контратаке!

Храбрится Богатырев, а голос обрывается, дрожит. Вот так богатырь! Интересно, что за чертовка взяла над ним такую власть?

Входим в барак. Длинный коридор с отмытым добела дощатым полом. Налево и направо — коричневые двери. Много их, штук сорок. Богатырев тихонько, чуть ли не на цыпочках, подходит к первой, крайней, стучит ногтями по крашеной филенке, ласково пушит свои усы.

— Эй, хозяюшка, принимай гостей!

Открывается дверь, и мы видим на пороге «чертовку». Полную грудь туго обхватывает полотняная сорочка с глубоким вырезом, пышные рукава вышиты украинским узором. Лоб, шея, руки — белые, на щеках, как на яблоках, краснеют солнечные ожоги, очи черные, темной прозрачности, а волосы вороненые, заплетены в тугие косы и короной уложены на голове. «Чертовка» строго смотрит на нас, молчит.

— Маруся, гостей, говорю, встречай!.. — увядшим голосом, просительно выговаривает Богатырев.

— Что еще за гости посреди бела дня?

Голос ее гудит, как из бочки, в очах гроза.

— Квартиранты, а не гости, — торопливо объясняет Богатырев. — Временные. Некуда хлопцам податься, так вот я… бывшие детдомовцы, коммунары они, а вот это… — кладет мне руку на плечо, — это Санька. Помнишь, я рассказывал?

— Квартиранты? — Маруся смотрит на меня, на Бориса, на наши сундучки, потом опять на меня, и в ее строгих глазах, под черным пеплом, разгораются, светятся, искрятся малиновые огоньки. — Чего ж вы остановились на пороге? Проходьте до хаты, будь ласка. А это, значит, Санька?..

Гроза миновала… Переглядываемся с Борькой, переводим дыхание и шагаем через порог.

В комнатах светло, пахнет свежевымытым полом. Домотканые половички раскинуты перед двуспальной кроватью. На ней гора подушек, обшитых самодельными кружевами. Постель накрыта кружевным покрывалом, а под ним пылает что-то красное, с шелковистым отливом. На окнах накрахмаленные занавески, тоже кружевные. Посредине комнаты, под абажуром, стол, на клеенчатой скатерти клубок белых, самых толстых ниток и вязальный крючок. В углу, у передней стенки, дверь, ведущая в другую комнату. Какая она, что там — мне не видно. Дверь, правда, распахнута, но проем наглухо закрыт ситцевой, цветастой занавеской. Там, наверное, спит Лена.

Хозяйка подвигает мне и Борьке тяжелые, грубо, но прочно сколоченные табуретки.

— Сидайте, хлопцы, та сразу сознавайтесь, есть и пить хочете?

— Спасибо, мы уже завтракали, — отвечает Боря.

Я поддерживаю его, кивая головой.

Богатырев, счастливый до слез, суетливо машет на нас руками, кричит:

— Брешут они, Маруся! Не ели и не пили. Верь моему слову. Готовь, Марусенька, угощение. Тащи все, что под руки попадет. И горилку не минуй!

Пью, ем, разговариваю, смеюсь, а сам все смотрю на цветастую занавеску, жду появления Лены.

Позавтракали, выпили всю водку, а Лена так и не появилась. Пришла она вечером, мы с Борисом только что проснулись. Ох и спали же мы!..

Вошла, щелкнула выключателем и испуганно остановилась. Стоит у порога в своей беленькой кофточке, с пыльными выгоревшими волосами, смуглолицая, ясноглазая.

Стоит, смотрит на нас, молчит, глазам своим не верит, боится дальше идти. А мы лежим на мягкой двуспальной кровати, под кружевным одеялом, смотрим на Лену и молчим — от смущения.

Долго нам, наверное, смотреть бы вот так друг на друга, если бы не Мария Григорьевна и Богатырев.

Они вошли в комнату вслед за Леной. Богатырев протянул руку в сторону кровати:

— Ну, дочка, знакомься. Это наши временные квартиранты, мои друзья-паровозники: Александр Голота и Борис Куделя.

Лена посмотрела на отца, улыбнулась.

— А мы уже знакомы.

— Уже? Когда ж успели?

— А помнишь, я встречала мобилизованных комсомольцев-паровозников? Так это они были.

Борис натягивает до подбородка одеяло, прячет босые ноги, краснеет и бледнеет, а все-таки шутит:

— Видишь, не разыскала нам тогда места в бараке, в карантин сунула, — теперь расплачиваешься собственной жилплощадью.

— Ничего, как-нибудь переживу, — отшучивается Лена.

Разговаривает с Борькой, а смотрит на меня. Радостно, магнитно-приманчиво, куда-то зовет меня, одного меня, что-то обещает.

Милая, хорошая!..

Значит, я был дураком, считая, что Борька уже покорил сердце Лены. Выходит, что Борьке надо локти кусать, а не мне.

А он, чудак, еще ни о чем не догадывается: весело смеясь, забыв обо мне, лопочет с Леной. Ну и пусть пока не замечает.

Ах, Борька, Борька, что же дальше будет?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Многое рассказали друг другу машинист и помощник. Вахты на паровозе длинные, двенадцатичасовые…

…Богатырев пришел на Магнитку, когда Урал еще бежал вольной рекой, а в глубокой долине у подножия Магнит-горы полуодичавшие степные косяки башкирских коней поднимали пыльный туман, направляясь на водопой. На месте нынешней электростанции только еще рыли котлованы. Богатырев растопил первый паровоз и поехал по еще гибким, необкатанным путям, и впервые раздалось тогда в долине эхо свистка.

Богатырев вспоминает то время и рассказывает:

— Дал я сигнал протяжный и даже присел от страха. Как захохочет вся долина, как завоет, окаянная. А ей горы, Урал, откликаются. Хоть и член партии я с 1918 года, двадцать пять месяцев паровозом бронепоезда управлял, а подумал. «Нечистая сила!» Да как крикнул помощнику, чтобы скорее воду качал. Аварии я, значит, дожидался. Слышу — все тихо. Смотрю — какие-то люди, казаки, татары, кочевники разные, спотыкаясь, бегут к паровозу, руками машут. Один в кожанке, в очках, русский влез в будку, пальцы мои ловит, словами давится: «Отец, да знаешь ли ты, борода, что ты сейчас дал сигнал о начале шествия новой эпохи? Эпохи Магнитостроя!..» Говорит, а у самого глаза мокрые и голос дрожит.

Богатырев отвозил из котлованов будущего доменного цеха первую платформу вынутой земли и украдкой, в темной будке паровоза, вынюхивал ее духовитость, брал на зубы и плевался от горечи. Он доставил первый пульман огнеупорных кирпичей к мартеновским печам. Ему поручили отвезти первый ковш жидкого чугуна. И первого паровозного машиниста из вчерашних землекопов также подготовил Богатырев.

Теперь на Магнитострое сто паровозов, а Богатырев по-прежнему такой, как в первые дни. Сдав свою смену, он не идет домой, где ждет его молодая жена Мария Григорьевна. Все сто магнитогорских паровозов кажутся ему одной его машиной, за которую он отвечает.

Женился он на старости вторично, лет пять назад. В поездках тосковал; хоть на три дня отлучался, а все-таки каждый день письма посылал. Вот дома только мало бывал. Мария Григорьевна терпела, терпела, а потом лютовать начала. Богатыреву же некогда ублажать ее. Он целыми днями лазает по горячим паровозам, к людям присматривается, ищет что-то, оставляя в своей книжечке, бережно завернутой в газетную бумагу, какие-то записи. Дома он долго рассматривает свои наблюдения, подсчитывает цифры и неодобрительно крутит головой…

Жене жалуется:

— Понимаешь, Маруся, ни одного опытного помощника, ни одного порядочного машиниста, окромя эксплуатационников. Беда!

А Мария Григорьевна ловит блох в дымчатой шерстке кошки и угрюмо молчит. Хочется крикнуть этому дуреющему от работы старику, что ей надоело сидеть в комнате целыми днями одной, а вечером слушать разговоры о паровозах. Она уже тайком начала думать о том, чтоб связать свое барахлишко и уехать на родину…