Я люблю

Я хватаю лопату и становлюсь рядом с Гарбузом, бывшим пятнадцать лет назад горновым, и пастухом Лесняком. Мы в шесть рук бьемся с огнем. Белое пламя кусает лапти Лесняка, разрывает мои ботинки, ослепляет, рвет волосы.

Я вспоминаю домну, где работал мой отец. Как давно это было! Однажды там поднялась такая же буря. Чугунная река беспрепятственно испепеляла все на своем пути. Люди радовались чугунной гибели, бежали…

А вот сейчас пастух Лесняк, гибкий и смелый, бьет в самое сердце огонь и преграждает ему путь. Рядом с ним — инженер и я, потерявший отца на домне и весь свой род похоронивший в Гнилых Оврагах…

Трудно нам. Чуть ли не каждый день аварии. Вчера и сегодня, будут они и завтра. Не поддадимся!

Чугунная река потемнела, упрощенно и тихо легла на песок тощими ручейками. Я смотрю без злобы и обиды на Крамаренко. Он закрывает летку, стреляя из длинного ствола, похожего на орудийный, глиняными ядрами в горно домны.

Я думаю, что Крамаренко не пришлось и не придется испытать и кусочка отцовской жизни. Он не почувствовал тяжести лома. Его руки привыкли к паровому вентилю механизмов.

Я иду к нему. Смотря прямо и требуя отчета, говорю:

— Ну, а теперь мы с Лесняком тоже чудаки?

Крамаренко молчит, виновато улыбается и ласково смотрит на Лесняка, который стоит у шланга, заливая белой струей дым и чад на своей одежде, растирая золу на обгоревшей сорочке.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Пришел в барак из горсовета серьезный курьер и под расписку вручил Марии Григорьевне повестку. Она поставила в разносной книжке три креста и робко протянула мне бумажку. Там просили Марию Григорьевну Богатыреву прийти на сегодняшнее заседание горсовета.

Она поднимает круглые плечи, испуганно смотрит на меня и спрашивает:

— Зачем я им надобна? Да я и дороги туда не знаю.

Села растерянная. К ее ногам ласкается кошка. Сейчас ее нельзя узнать. Шерсть — всклокоченная, в сосульках. Забросила ее Мария Григорьевна, не кормит утрами молоком с блюдечка и мясными остатками вечером.

Кошка — одичавшая, с голодным блеском в глазах — должна сама себе искать пропитание. Она отправляется ночью на охоту, а вчера тихонько под кроватью передушила половину цыплят, но Мария Григорьевна не огорчилась. Она вообще не замечала квочки. Богатырев сам кормил выводок пшеном. Да иногда Борис займется птенцами. Но это было редко. Борьку я не вижу целыми днями. Его паровоз возит составы руды для домен, и Борька не сходит с него сутками. Спит за котлом, и то лишь на стоянках, когда разгружаются вагоны. Он один из четырех машинистов смены имеет больше года практики. Остальные — новички. Он в вечном страхе за свой паровоз.

Как-то ночью я сел к нему на кровать. Мне хотелось поговорить с ним о его засыхающей груди, прозрачных жилах на желтеющих руках, о лихорадочном румянце на его остро отточенных скулах.

— Борь… Боря!

Он шумно повернулся, устало глянул черными глазами, которые были спрятаны в недоступно глубоких колодцах. С их дна несло сыростью.

Он молчал и раздраженным взглядом спрашивал, что мне от него нужно.

Я поскорее ушел, отложив разговор на другой раз. А с Марией Григорьевной мы имели тайную беседу. Условились, что она будет поить его топленым молоком, настоенным на свином жире.

Но она своего обещания не выполняет. Ни разу не пришла к нам, в соцгород. Вот уже три дня, как мне приходится самому бегать в молочный ларек, кипятить молоко, добавлять в него жир.

Борис, когда не работает, когда выпадает на его долю выходной, не встает с кровати, лежит притихший, желтый.

…Степь дует теплыми и пахучими ветрами, снег рыхлый и грязный. Это рыхлость и грязь забираются в барак. Запахи весны зовут в покинутые дали. Все чаще и затяжнее слышится вечерами тоска гармошки и песни.

Рядом с беленьким добротным бараком Богатырева бок о бок стоит обшарпанная халабуда. Не сарай и не дом, не склад и не человеческое жилье. Живут тут сплошь грузчики. Неказист их барак снаружи, а внутри — веселый шум, гармошка, песни, звон бутылок… Каждый вечер здесь проводы-прощание с Магниткой.

Богатырев бесстрашно идет к охмелевшим отчаянным грузчикам, начинает агитировать, не покидать Магнитострой. Ребята глушат его речь гармошкой, свистом, поют похабные частушки, хохочут. Богатырев не обижается, стоит на своем:

— Смейтесь, смейтесь, барбосы… Не рабочая гвардия вы, а дезертирня несчастная! Куда едете? От какого города бежите?

Многие не слушают его, отворачиваются, уходят, некоторые угрюмо сидят на койках, молчат.

Бригадир грузчиков, высокий, с безусым лицом, ударяет книгой по столу и, стараясь быть спокойным, говорит:

— Знаешь, усач, я хоть из деревни, но человек. Ты обсмотрись, что весна наделала. Не барак, а затопленный погреб. Ремонт надо, чистоту, а то все сбегут.

— Надо, правильно, но…

Богатырев наступает на грузчика, волнуясь, говорит:

— Жилкин, ты сознательный пролетарий, а ну-ка подсчитай, сколько бараков и домов на Магнитострое… В пятнадцать тысяч не уберешь. Раскинь теперь малость мозгами. По десять человек штукатуров на каждый барак… Друг ты мой, надо Магнитострой остановить, школьников всех согнать, чтобы разом все жилье отремонтировать. Своими силами надо, своими!..

…И вспыхнула своя сила.

Взялись мы за компанию вначале трое: Богатырев, Борис и я. Заготовили глины, известь, кадки, необходимый инструмент. Присоединился еще бригадир Жилкин. Потом и своих товарищей привел.

Богатырев острой лопатой стену ободрал так, что на дранке почти не осталось никакой штукатурки. Когда мы стали обмазывать, то глина у нас вспухла, поднялась холмиками, и дрань скоро совсем обвалилась.

Не вытерпела Мария Григорьевна. Вышла из комнаты с засученными рукавами, в старом платье и сердито прикрикнула:

— Эх вы, сухорукие! Да разве так мажут?!

Взялась только показать, а не бросила до самого вечера. А там и совсем отбилась от своего дома.

…Когда мы кончили ремонт барака, к Богатыревым пришли домохозяйки из соседнего дома и, думая, что мы штукатуры по профессии, попросили записать их квартиры на очередь. Обещали хороший магарыч. Богатырев направил их к Марии Григорьевне.

Она удивленно посмотрела на просителей, хотела рассердиться, но польщенная, что к ней пришла делегация, нуждающаяся в ее помощи, подобрела и посоветовала:

— Вот что, бабоньки! Долго вам придется ждать настоящих мазальщиков. Засучите рукава да возьмитесь сами. Пойдем, покажу.

А скоро о Марии Григорьевне узнал весь Магнитострой. Ее перехватывали из барака в барак. О ее работе целыми полосами рассказывала газета.

…А сейчас звали на заседание президиума, наверно, для того, чтоб она рассказала о своем опыте.

Я оделся, проводил ее в горсовет, в кабинет председателя, где шло заседание президиума. Толстая кожаная обивка кабинетной двери воровала слова. Из долетевших обрывков я понял, что президиум вынес постановление о назначении Марии Григорьевны заместителем руководителя женсектора горсовета.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Жду Лену…

Тихий предвесенний морозный вечер. Три дня была оттепель, а сейчас сухарится снег, блестит, переливается.

По радио передают симфонию…

Донецкая героическая…

Слушаю, затаив дыхание, но все чаще и чаще поглядываю на дверь и стрелки часов.

Слушаю, смотрю, жду…

И симфония, и Лена, и мое полное любви сердце, и этот тихий предвесенний вечер, и музыка… как много всего, и все мое.

В небе полно звезд. Их все больше и больше, симфония набирает силу, а Лены нет. Где же она? Почему и где задержалась?

Сижу у распахнутого окна в меховой Борькиной курточке, и, обхватив руками колени, смотрю на теплые огни Магнитки, тихонько раскачиваюсь, радуюсь, жду, жмурюсь, мечтаю…

Сейчас я там, на родной донецкой земле. Донбасс, край моих отцов и дедов, какой ты теперь?

Донецкая симфония стонет, страдает, поет, гремит…