Ручьи весенние

— Овес — стена. Как метелка — так горсть. К вечеру отволгнет, и шнеки забиваться будут. На завихреньях обязательно переводи на первую передачу, слышишь? — наклонившись к самому уху Груни, советовала Совкина.

Груня ничего не ответила, она нервничала. «Это Маша контроль поставила… Не доверяет…» Груня уже убавила и обороты и ширину захвата, во все глаза следила за прокосом и вела машину с таким напряжением, с каким не умеющий плавать одинокий путник переходит незнакомую ему реку. В ушах стоял звон, сердце билось громко и часто.

Фрося, понимая состояние Груни, вскоре покинула ее комбайн. А та, напуганная аварией, косила теперь на уменьшенном захвате даже по чистому стоялому овсу. Груня чувствовала, что уже далеко отстала от подруг и что они вот-вот кончат и уедут на другую загонку, а она останется здесь и с первого дня косовицы будет тянуться в хвосте.

«До утра проработаю: сдохну, а докошу!» — упрямо твердила она себе. От нервного ли напряжения или от непривычки, но руки, ноги, спина так гудели, словно проработала она, не сходя с мостика, несколько смен подряд.

А заветный красный флажок все еще был далеко. Да и куда теперь ей до флажка!..

Солнце село, и от овса потянуло свежестью. Девушки заканчивали свои загонки. Груня видела, как Валя Пестрова сбежала с мостика, и у ее штурвала затрепетал красный флажок.

«Счастливая! Сейчас повернет на дальний массив и до шабаша объедет еще круга два».

Стало быстро темнеть. Из нависшей тучи начал накрапывать дождь. «Этого еще недоставало!» — сердито проворчала Груня и включила свет. Включила свет и Поля на тракторе. Задняя фара бросала яркий сноп зыбкого света на хедер, на мотовило и на гриву радужно сверкающего намокшего овса.

Скошенный мокрый овес густыми, плотными валиками забивал горловину, заклинивался между штифтами молотильного аппарата. По изменившемуся рокоту машины Груня поняла все и снова дала короткий аварийный сигнал. Ей так хотелось, чтобы этого нового сигнала не услышал никто, кроме трактористки! Сбежав по лесенке и направив подачу, со стремительностью белки Груня взлетела обратно на мостик, и агрегат опять тронулся. В этот — момент она и увидела идущие с ярким светом на ее загонку комбайны Вали Пестровой и Маруси Ровных. «На выручку! Милые, какие же они милые!» — зашептала Груня. Горячий клубок подступил к горлу. Она крепилась, но слезы против воли текли и текли по пропыленному, черному ее лицу.

В колхозе «Красный урожай» на все лады обсуждали случай с «выбеженцем» братом Никанора Фунтикова плутоватым Елизаркой и его женой Фенькой-ворожейкой.

Недобрая гуляла слава о супругах Фунтиковых.

— Дальше от Фени — греха мене. Она своими картами да бобами не одну уж на бобах оставила, — говорили односельчане.

— Легкачи! Всю жизнь кнуты вьют да собак бьют.

Два года тому назад заколотили Фунтиковы избу в селе И ушли (или, как тут говорят «выбежали») из колхоза в город. Елизарка устроился дворником в Барнауле, Фенька занялась цыганским ремеслом — гаданьем. Жили они в каком-то полуподвале и прожились, «прогадались». Узнав из газет о необыкновенном урожае в родных местах и о том, что члены артели, из которой они вышли, получили авансом по два кило пшеницы и по пять рублей деньгами на трудодень, супруги Фунтиковы явились на родное пепелище.

Елизарка такой же рябой и рыжий, как его брат Никанор, только не по-деревенски рано облысевший. («Конишка гнед, а шерсти на нем нет», — говорил о Елизарке старик Беркутов). Одела Фенька своего супруга в праздничный пиджачок, подвязала ему галстук, сунула в карман поллитровку, перекрестила:

— Иди, Елизарушка, поклонись, — с поклону голова не заболит, и все, как я обсказывала: рвись к зерну — сыты будем. — А сама с поллитровкой же — к бригадиру Кургабкину.

Дело было вечером. Председатель колхоза Высоких только что вернулся с поля. Встреча, как рассказал о ней старик Беркутов Уточкину, произошла в таком виде.

— Здрасьте, Максим Васильич! — сказал, лебезя, Елизар председателю. — Натурально, такой резонт, к вам, можно сказать, до вашей милости… — И из кармана на стол пол-литра. — Братуха Никанор писал — с хлебушком не справляетесь. Вот мы с Феней, такой резонт, и пожалковали за родной колхоз, взяло нас за сердце: помочь надо!

Максим Васильич молчит, а сам красным глазом на пол-литра косится. Елизарка, конечно, это заметил и — раз под донышко, пробка в потолок, а председательша соленые огурцы на стол. Ну и заговорили!

Ушел Елизарка от председателя обнадеженный — в кладовщики выпросился. А кладовщик, по-старинному, приказчик. А уж этот приказчик — гривну в ящик, а рупь в карман.

— Вот и вникните, Тимофей Павлович, — жаловался Беркутов Уточкину. — Прибежали в колхоз из города — это хорошо, а что плута в кладовку колхозную пустили — плохо. Этих Фунтиковых надо бы теперь во весь гуж запрягать, а председатель их, плутов, к народному добру припустил.

Уточкин выслушал старика и спросил:

— Так, значит, «выбеженцы» обратно в колхоз собираются?

— Начинают собираться, Тимофей Павлович. Учуяли улучшение, назад потянулись. Как говорится, тому виднее, у кого нос длиннее. Только и вы, товарищ секретарь райкома, политику поддержите: к кладовой Фунтиковых и близко не допущайте.

— Политику, Агафон Микулович, поддержим. Самое главное то, что «выбеженцы» домой возвращаются. Вернулись плохие, вернутся и добрые.

Глава четырнадцатая

Рдели бронзовые закаты. Утренниками на несжатых хлебах серебрился иней. Ночами полная луна плавала в холодном звездном небе. Близилась зима. Тревожно ревели комбайны, надрывно гудели грузовики, содрогались горы. Горько и остро — полынью и хлебной пылью — пахли пронизывающие ветры. Дыхание зимы умыло зеленя всходов, нарумянило осины, зазолотило березы.

Андрей был в колхозе «Путь Ленина», когда его вызвал к телефону Боголепов.

— Андрей Николаевич, сегодня собираемся вручать переходящее Красное знамя бригаде Маши Филяновой. Первыми в районе закончили косовицу и сдачу хлеба. Уточкин, буду прямо говорить, запарился в отстающих колхозах. Пожалуйста, приезжай! Леонтьев звонил, обещал быть на торжестве с женой… А я, видать, опоздаю, так что без меня начинайте. Подскачу уж к танцам, к песням. Прямо скажу, поплясать — ноги зудят… — И, как бы оправдываясь за предполагаемое опоздание к торжеству, Боголепов добавил: — Хочется привезти девчонкам два подарка. Да, не забудь, передай благодарность Павлу Анатольевичу Лойко. Скажи, что на его механизированный ток, как на выставку, будем посылать экскурсии.

И вот Андрей вновь в угодьях «Костанжогло».

Он ехал обширными пойменными лугами, скошенными и убранными так чисто, со скирдами, так хорошо заметенными, огороженными и окопанными, что уже по одному этому можно было судить о заботливой хозяйской руке.

«И МТС одна и машины те же, а другой руководитель, и вот результат», — думал Андрей.

Дул северо-западный ветер; по небу плыли белые и черные тучи. Холодом веяло от них. Под тучами, испестрив небо, с тревожным криком шли косяки отлетной птицы. Обгоняя всех, со свистом неслись чирки, расчерчивая горизонт четким пунктиром; выше их широким рассыпным строем шла зажиревшая кряква. Сухой треск крыльев и немолчное кряканье еле улавливались с земли. Длинными, как распущенные по небу плетеные вожжи, изгибающимися клиньями валила казара, а вверху, под самыми тучами, словно серебряные слитки, с нежными перезвонами вымахивали табуны лебедей. Андрей остановил коня у перелеска и смотрел на переполненное движением живое небо. Ехавший в луга на незаседланной кобыле в охлюпку русоволосый парень, поравнявшись с Андреем, сказал:

— Мяса-то, мяса-то летит, батюшки! Навести бы орудию и хряснуть сразу по всем, вот бы наварил каши!

Андрей с удивлением посмотрел на парня и ничего не сказал. Взволнованную величавым потоком отлетной птицы охотничью его душу ранили слова парня. Очарование пропало. С тоской Андрей взглянул на оголенные плечи рощи. С вершины тополя сорвался дряблый, отживший лист и тихо упал: вернулся в землю.