Ручьи весенние

Андрей оцепенел: «Да она с ума сошла! Ведь ей может руки отрезать… голову раздробить…»

— Вы что… что делаете? — хрипло закричал он на Веру.

Подошел и Леонтьев.

Вера поднялась и, отряхиваясь, смотрела то на Андрея, то на секретаря райкома. В глазах, в лице ее были и радость встречи, и смущение за свой вид, и горечь специалиста за недоброкачественную уборку.

С соломокопнителя и с люлек спрыгнули шесть девушек и два парня, все такие же загорелые, пропыленные, с мякиной в волосах и бровях, как и Вера.

Секретарю райкома и главному агроному хотелось ругаться и за высокое жнивье, и за оставленную на земле рожь, и за недопустимый, опасный для жизни риск, но они только переглянулись и, поняв друг друга, решили сами проверить работу агрегата на пониженном срезе. Поднялись на площадку комбайна.

— А ну, товарищ комбайнер, давайте сигнал, — приказал Леонтьев.

Молодой осибирячившийся украинец с круглым улыбчивым лицом как-то отчаянно сбил на затылок кепчонку и, обращаясь к девушкам и парням, крикнул:

— По люлькам, дети! Продолжим эквилибристику.

— Подывытесь, подывытесь, товарищ секретарь райкому, и вы, товарищ главный агроном, якой мы акробатикой займуемся… Вера Александровна, вы тоже полезайте наверх, а то дывыться на вашу работенку под ножами, под мотовилом с непривыку не у всякого нервы сдюжат…

Комбайнер говорил о Вере и смотрел на нее как-то особенно дружественно. Андрей и Леонтьев поняли: «Сбедовались».

— Мы с Верой Александровной уже натрынкались — второй день третий круг обойти не можем.

Все еще смущенная, Вера, опустив глаза, поднялась по лесенке и встала позади Андрея.

— Поднялись, Вера Александровна? — спросил Мыкола, хотя и видел, что она поднялась. — Падать, так вмистях. — И дал сигнал трактористу.

Комбайн тронулся. Накрененный под большим углом, он шел вдоль крутого карниза медленно, «в ощупку», как слепой. Стоящие на мостике невольно откидывались в противоположную наклону сторону и, как при езде над пропастью, старались не смотреть вниз.

Не проехали и десяти метров, зубья режущего аппарата и горловину приемника снова опутало и забило наглухо. Комбайн встал.

Андрей сбежал вниз. Вслед за ним сбежали Вера и Леонтьев. Втроем они стали проталкивать массу в приемник, очищать режущий аппарат. Промучились около двух часов, а проехали не более ста метров. В большой, тяжелой машине все шло вперекос. То и дело рвались цепи. В мякину зерна шло почти столько же, сколько и в бункер.

— От подобной уборочки такой председатель, как Лойко, после первого же круга с ума бы сошел, — сказала Вера и уже без всякого смущения взглянула на Андрея и на Леонтьева: теперь они тоже были измазаны и пропылены, как и она, — Илья Михайлович ускакал в эмтээс. Решил срочно переоборудовать режущие аппараты, поставить дополнительные неподвижные ножи вместо зубьев, чтоб не накручивало. У Шукайло и у Маши Филяновой применяют, хвалятся…

Вера помолчала.

— А может, это на равнинах только получается. Здесь еще не пробовали. Тут ведь не в одном режущем аппарате дело. По такому рельефу нужен другой, низкий комбайн, и чтоб молотилка у него всегда вертикально стояла, и захват ему много меньше надо, чтоб можно было вокруг камней и пней, как маленькими ножницами, выстригать. А с этим дуроломом… — Вера презрительно скривила губы.

Расстроенные секретарь и главный агроном не отозвались на ее слова: им было ясно, что дело здесь не только в режущем аппарате.

Верхом подъехал председатель колхоза Рябошапка.

— Вот так и маемся, Василий Николаевич, — сказал он, спрыгнув с седла. — Спасибо Вере Александровне да Илье Михайловичу — помогают, а то и этого бы не убрали.

— Но разве это уборка? — зло спросил Андрей.

Семен Рябошапка высок, тонок, жилист. На красном узком лице — сухой хрящеватый нос. Руки у него длинные, по-крестьянски широкие в запястьях. Говорил он мало и, по обыкновению, хмурился, как будто ругался. Вопрос Андрея Рябошапка оставил без ответа, только глазами сердито повел.

— А план подъема целины нам снова увеличили чуть не вдвое, — сказал он, повернувшись к Леонтьеву. — Теперь и вот эту дуру, — Рябошапка кивнул в сторону соседней островерхой горы, — будем пахать… Сколько лемехов поломаем, сколько горючего пережжем, сколько травы испортим, а хлеба не будет.

По тому, как говорил сдержанный Рябошапка, Леонтьев и Андрей поняли, сколько горьких дум передумал он.

— Сено не заготовляем, с рожью мучаемся, а кормов запасли только тридцать процентов… Василий Николаевич, ведь, право же, ерунда получается, слепому видно, что ерунда… Эти плановики догонят нас до сумы, Подумай, в равнинных колхозах скот на добрых рельефах пасут, а мы на гиблых крутоярах рожь сеем. Сенокосилками мы бы все эти горы на сено обрили. А какой рогатый скот можно тут развести!

Леонтьев не ответил Рябошапке. Промолчал и главный агроном.

— Торопите Илью Михайловича с переоборудованием комбайнов, — мрачно сказал Леонтьев после долгого молчания. — Как в равнинах, срочно ставьте дополнительные неподвижные ножи, колосоподъемники, косите лобогрейками, ручными косами, но ни на минуту не останавливайте уборку… Сегодня же позвоню в соседнюю эмтээс, чтобы вам направили три жатки. А теперь собирайте народ на полевой стан.

Леонтьев и Рябошапка пошли вниз.

Андрей подождал, пока секретарь райкома и председатель скрылись за поворотом, и сказал:

— Пойдем и мы, Вера. — Андрей приблизил свое лицо к счастливым глазам девушки.

— Пойдем, Андрюша…

Возвращаясь от «памирцев», Андрей много говорил секретарю райкома о Мальцеве, об опытах, которые надо будет начинать в каждом колхозе.

Леонтьев молчал, и главный агроном не мог понять, слушает он его или думает о чем-то своем.

Прощаясь, Василий Николаевич задержал руку Андрея.

— Ну, а насчет акробатики с комбайнами в горах и всей этой чуши с планированием ждите телефонного звонка. На днях Гордея Мироновича в крайисполком вызывают на совещание. Там он даст бой. Со щитом иль на щите… — Леонтьев улыбнулся.

Через неделю ночью Леонтьев вызвал Андрея к телефону.

— Ну, как вы думаете: со шитом мы или на щите? Что вам подсказывает ваше чутье?

— Думаю, со щитом, — с замирающим сердцем ответил Андрей.

— С разбитой мордой… Деду вашему крепко попало. Но не огорчайтесь, мы не отступим. Будем ставить вопрос на бюро крайкома, а если понадобится, то и в ЦК.

Это был тяжелый удар для молодого агронома. Не сразу Андрей смог спокойно обдумать случившееся.

«Что-то тут неладно, — размышлял он. — Торжество тупоумия ничем нельзя оправдать. Конечно, мы не отступим: нельзя будет смотреть людям в глаза… Ведь все же мы глубоко убеждены, что правы, а раз так, значит должны добиваться пересмотра. Должны!»

Андрей попросил Матильду сварить кофе. Но вкус его сегодня был почему-то неприятен. Недопитый стакан остыл, а Андрей все смотрел и смотрел в окно. Ему чудились огромные стада породистого молочного скота на замечательных альпийских лугах, вместо сорной полеглой ржи — шумящие заросли высокой, густой, как бамбук, кукурузы…

«И всего этого нет из-за кучки бюрократов, связавших по рукам и ногам и мысль и энергию колхозников. Ну, погодите же! Вот управимся с хлебом — и двинем на кожанчиковых!»

Андрей глубоко верил, что общими силами они пробьют стену бюрократизма: ему стало легче. «Но, как говорится, на бога надейся, а сам не плошай. Напишу-ка я письмо в ЦК…»

«На трех китах стоит животноводство на Алтае. Первый — кормовая база, второй — содержание и уход за скотом, третий — племенная работа. Начну с кормов. Здесь творится сплошное безобразие. Я это вижу и как агроном и как комсомолец, не могу не чувствовать ответственности за все, что происходит на моих глазах… Не имею права прятать голову под крыло. Этой весной я видел, как из-за бескормицы гибнул скот. Нельзя допустить, чтобы подобное повторялось из года в год…»

Письмо кончалось так: