К Колыме приговоренные

— Так дайте же ему власть! — не слушая Рината, уже кричал Агей. — Полководец у него будет пахать землю, политик — сеять, а философ — убирать хлеб!

— Ну, это вы слишком! — заметил я ему как можно спокойнее. — А кто же станет воевать?

— Войн не будет! — отрезал Агей.

— А кто будет управлять государством?

— И государства не будет! — опять отрезал Агей.

Что будут делать философы, я не успел спросить.

— Землепашец — всему голова! — опередил этот вопрос Агей.

На следующий день Агей поднял тему о классовых противоречиях в современном обществе. Всё это было бы, наверное, интересно, если бы не было взято им из «Капитала» Маркса. Словом, со своими разговорами на крупные темы надоел он нам, как горькая редька. И мы очень удивились, когда пришёл Агей к нам в болотных сапогах и с ружьём.

— А не сходить ли нам на охоту? — бодро спросил он с порога.

«Лучше на охоту, чем его слушать», — решил я и стал собираться. А Агей уже командовал;

— Ибрагим, твоё дело — шурпа. Где котелок?

Собрав всё, что нужно, мы двинулись в сторону недалеко расположенного озера. Впереди размашисто шёл Агей, за ним — я, а сзади, чертыхаясь на кочках, плёлся Ринат. Взятая Агеем собачка то путалась под ногами, то убегала далеко вперёд и там на кого-то лаяла. Звали собачку Лёлька, и своим пушистым хвостом, густой шерстью и невыразительными глазами она была похожа на маленькую росомаху.

На озеро пришли, когда уже закатилось солнце, а пока разложили костёр и поужинали, наступила ночь. Утки на озеро садились на рассвете, и мы, соорудив у костра лежанку, расположились на ночь. Кругом было тихо, над головой висела луна, за нами стояла тёмная стена леса, за которой, казалось, кто-то прячется. Когда там раздавались шорохи, Лёлька вздрагивала, поднимала уши и тихо скулила. В мягком свете луны озеро, как в чашке, отражало звёздное небо, а сама луна в нём была похожа на подвешенный к другому берегу медный шар. Когда от волнения на озере он раскачивался, казалось, что вместе с ним раскачивается и озеро. На том же берегу горели костры, их было много, и когда они ярко вспыхивали и выбрасывали в небо искры, казалось, что там не такие же, как и мы, охотники, а пришельцы с другой планеты, и они нам подают сигналы. И эта похожая на медный шар луна, и тёмная стена леса, за которой кто-то прячется, и таинственные костры на другом берегу озера, и звёзды, убегающие в космическое пространство, говорили о том, что мир неповторим в своём многообразии, а Вселенная бесконечна.

— Ну, нет! — разбудил тишину ночи Агей. — Что ни говорите, Николай Иванович, а Вселенная не бесконечна.

«Господи! — чуть не вскричал я. — Да помолчи же ты хоть здесь!»

Но Агея остановить уже было невозможно.

— Все эти учёные, — продолжал он, — только и доказали, что Земля круглая и имеет свою географию. Всё остальное — домыслы и гипотезы; тайна атома не разгадана. Вселенная не изучена, да и остальное — большие нули.

От его, как из бочки, голоса кто-то проснулся в лесу, что-то затрещало и упало с дерева, а мне, как и раньше, в посёлке, показалось, что говорит со мной не Агей, а кто-то долбит меня по голове.

— Да и конечная ли она, эта Вселенная? — стал сомневаться он. — Не знаю. Да и кто это знает? Видно, не нашего это ума дело. Да и мы-то кто такие? — с раздражением спросил он. — Уж не та ли молекула, которую пустили на Землю, чтобы посмотреть, уживётся ли она на новом месте?

В интонации, сопровождавшей всё, что говорил теперь Агей, крылось разочарование, видимо, тем, что мир ему вдруг показался непознаваем, а в голосе, обретшем трескучие нотки, чувствовалось что-то такое, что его раздражало. Когда с неба упала звезда, он глухо заметил:

— Вот и она упала. Туда ей и дорога!

А услышав, как Ринат, перевернувшись с одного бока на другой, перестал храпеть и, как суслик, засвистел носом, он набросился и на него:

— Спит — и пузырья вверх! Нет, чтобы в костёр подбросить!

И, взяв топор, ушёл в лес. Вернулся он с большой охапкой сухих сучьев и всю её разом кинул в костёр. Через минуту костёр выбросил в небо высокое пламя, горящие ветки с треском полетели в стороны, и казалось, ещё немного, и от уже загоревшегося вокруг нас мха начнётся лесной пожар. Агея это не трогало, а увидев летящий в небе спутник, он схватил ружьё и выстрелил в его сторону.

«Что это с ним случилось? — не понял я. Если раньше, в посёлке, Агей был всегда спокоен и больше походил на человека, философски осмысливающего страницы своей и чужой жизни, то теперь, как больной Гоголь, спаливший свои «Мёртвые души», он готов был спалить всё вокруг, а спутники расстрелять из ружья.

— А пусть не летают! — зло сказал он, выбрасывая из патронника пустую гильзу.

Ринат от выстрела проснулся и долго не мог понять, что случилось, а увидев, как Агей выбрасывает гильзу, сказал;

— Сапсем вихнулся!

На рассвете, когда стали собираться на озеро, Агей свою Лёльку поднял пинком, а в скрадке всё никак не мог найти нужного ему патрона. В уток он стрелял молча, без суеты и азарта и, казалось, даже не целясь.

— А вы, Николай Иванович, неправильно стреляете, — с плохо скрываемой неприязнью сказал он после охоты, — стрелять надо не в утку, а в стаю.

Видимо, он был прав, потому что настрелял он уток в два раза больше, чем я. А у костра Ринат уже укладывал в мешок вытащенных Лёлькой из озера уток, на таганке висел котелок, в котором что-то клокотало и булькало, рядом с костром, на клеёнке, были разложены хлеб, зелёный лук и редиска, бутылка водки торчала горлышком вверх из воды рядом протекавшего ручья.

— Якши! — потирал руки Ринат, а увидев нас, весело пригласил: — Садись кушай! Жрать подано!

После того, как выпили и закусили, Агей, кажется, стал приходить в себя, а когда Лёлька подсела к нему, он даже её погладил.

— Что это с вами случилось? — спросил я его. — Вас было не узнать.

Агей улыбнулся, пожал плечами и ответил:

— А находит! Нервы ни к чёрту!

После второй он ушёл на озеро, долго там сидел, а когда вернулся, на лице его было выражение человека, вдруг решившего в чём-то открыться.

— Вы знаете, — сразу начал он, — только на природе, когда видишь, что ты в ней не больше, чём амёба, начинаешь понимать: не твоё это дело — искать в ней смысл, примерять её на свою колодку. Это только кажется, что мы и открываем её законы, и поднимаемся над ней, и даже делаем ей запреты. Нет, не мы в ней определяем своё место, она его определяет нам. А наше дело: разобраться в самом себе, найти себя в том, что она тебе определила. И хорошо, если ты это нашёл, хуже, когда, уже доживая свой век, вдруг обнаруживаешь: не там искал себя, не то делал. Вот я, …э-э, да что говорить! — махнул он рукой. — Жизнь прожита! А ведь всё, казалось, начиналось хорошо, — поднял он голос. — Не я ли, молодой человек, после университета ехал в этот Тупик — будь он трижды помянут в горькой истории нашего края, — сеять разумное, доброе, вечное? И что же? А ничего! Всё — как в яму. Разумного здесь, как я думаю, вы уже убедились, что у голого под мышкой: днём спят, а по ночам воруют с пилорамы лес. Вечного? Ах, боже мой! Да вы же видели: избы — сарай на сарае, пилорама — завтра сожгут, и концы, что воруют, в воду. Доброго? Да откуда же ему взяться, если все пьют, опускаются до свинства, тупеют, видят друг в друге только то, что скверно бросается в глаза. В посёлке есть Дунька Кривая, Машка Горбатая, но нет в нём Евдокии Ивановны или Марии Петровны. Недавно девочке кошка поцарапала глаз, мать по-пьянке прижгла его купоросом, понятно, девочка лишилась глаза. И что вы думаете? Теперь до последних дней своей жизни она останется Веркой Косой.

«Уж не та ли это девочка, что встретили мы на улице?» — сжалось у меня сердце.

А Агей, видимо, чтобы успокоиться, закурил, но тут же погасил сигарету и выбросил её в костёр.

— Впрочем, не в этом дело, — продолжал он. — Таких тупиков в России — что клопов на тюремных нарах, а таких дураков, как я, — хоть отстреливай. И чего ходил к вам! — зло рассмеялся он. — Ломал из себя интеллигента, поднимал большие темы, говорил высоким слогом, и ни слова — о посёлке. Словно нет в нём живых людей, и не ты там учил детей, и ничему толковому их не выучил. Нет, не выучил их ты, а значит, и ты приложил руку к тому, чтобы они и пили, и воровали, и жгли пилорамы, и ходили в Дуньках Кривых и Машках Горбатых. Не-ет, куда там! Я к вам! Мол, смотрите: Тупик — яма, отхожее место, но я-то не в ней, я чище и лучше, чем другие. Нет, — снова закурил он, — и другие не хуже тебя! Они хоть не ломаются, не строят из себя того, чего не стоят, они такие, какие есть. Э-э, да что говорить! — выбросил он и эту сигарету в костёр. — Ни к чему всё это! Жизнь прожита!