Большая родня

— Вы можете, вы такие. — И строго свела брови в одну линию.

Варивон, захлебываясь, гневно заговорил:

— Я могу, я такой. А ты не смейся, значит, надо мной. Ты спрашивалась, почему я могу? Потому что я люблю тебя. Слышишь? — люблю. Еще ни одной этого слова не говорил.

— Что же это у вас за любовь такая едкая? — не веря, посмотрела большими потемневшими глазами, в которых проскочили две голубые искорки.

— Не веришь?

— Не верю.

— Ну, чем я могу тебя убедить. Вот чтобы мне, значить, с этого места не сойти, — уже тихо промолвил. Так как опадал, обсыпался гнев, открывая печаль и боль. — Неужели ты еще и до сих пор за ту шутку сердишься? Неужели ты ненавидишь меня?

— Нет, — спокойно посмотрела на парня, и в сочных, опущенных к низу устах шевельнулась несмелая улыбка.

— А чего же ты такая строгая ко мне?

— Чего? — призадумалась, потом горделиво подняла голову.

— Сказать вам по правде?

— Конечно! Всю жизнь мечтал… — испуганно прикусил губу.

— Не нравится мне, что вы, ну, как вам сказать… грубый какой-то. То, что любите посмеяться, — это ничего. А вот вы ругаетесь плохими словами. Об этом — сердитесь, не сердитесь — я и на комсомольском собрании скажу. Добра где-то у вас мало.

— Больше не услышишь от меня ни одного ругательства, — ответил с готовностью и покосился на Василину: «Не успели в комсомол принять, а уже командовать начинает. Гляди, еще скоро и начальством станет. Это тебе из таких тихих… Ох, и славная же девушка. Как орех».

— Увижу.

— Увидишь. Только ты не думай, что и душа у меня такая, как иногда глупое слово бывает.

— Василина! — позвал со двора лесник, и девушка побежала домой. А Варивон долго просидел у пруда, передумывая свои думы. На свадьбе Дмитрия как-то без слов почувствовал, что девушка хоть и сторонится, но уже не избегает его. Даже проводил ее домой, но с Василиной шли девчата и поговорить толком не смог…

Когда телега поравнялась с девушкой, Иван Тимофеевич опередил Варивона:

— Здравствуй, Василина. Садись, подвезем.

— Спасибо.

— Спасибо позже говорят, — ответил Варивон.

За мостиком Иван Тимофеевич повернул лошадей налево, а Варивон с Василиной пошли прозрачными, по-осеннему звонкими сумраками к лесу. Когда остались позади последние хаты, взял девушку за крепкую руку и не выпускал ее до самой плотины. Потом сильным порывом поднял Василину на руки и понес в сад.

— Пустите, — забарахталась на молодецкой груди.

— Не пущу, так как люблю. Слышишь? — люблю, — припал устами к теплой щеке.

— Варивон, пусти, а то кричать буду, — заговорила сердито, переходя на «ты». — Отец выйдут.

— И пусть выходят. Скажи: любишь или нет? Тогда пущу.

— Нет, не люблю, — улыбнулась и взглянула, прищурившись, на парня. И Варивон в неистовом порыве поднял девушку выше своей головы, потом крепко прижал к груди.

— Сразу же, в воскресенье, старост засылаю. Хорошо?

— Какой ты быстрый.

— А чего же долго откладывать? Отложенный только творог вкусный, а девушка скиснуть может…

— Ты снова свое.

— Ой, не буду. Таким уж язычком черт наградил… Счастлив я, Василина. Ну, будто все небо приклонил к себе, — и бережно прижал девушку, зацеловывая ее уста, щеки, лоб и глаза.

LІV

Осень, как добрая хозяйка, ходила от села к селу, вея здоровьем и величественным задумчивым покоем.

В высоком небе проплывали журавли. В прощании с родным краем они уже потеряли серебряные переливчатые горны — в унылых голосах низко звенела печальная медь. Ночами беспокоились прибугские луга, предоставляя приют перелетным птицам, а дни удивительно пахли вызревшими яблоками и лесной привядшей прохладой.

И ничто не радовало Григория. Все опостылело, надоело. Казалось, что с того дня, когда тетка Дарка со злой радостью, манерно искривив морщинистые губы, передала слова Югины, прошли не считанные дни, а долгие и беспросветные годы. Стали немилыми и свой двор, и молодецкие гулянки, и друзья, и погожая осень, которую любил крепкой любовью, больше, чем саму весну.

Злость на Дмитрия не ослепила его: и себя винил, что спутался с Федорой. Когда же услышал, что готовится свадьба Югины, такая тоска охватила, что не знал, куда деться, невольно свернул на огороды, а потом пошел к далекому лесу.

В зеленовато-голубом небе лодочкой пробивала дорогу луна, далеко выделялись очертания одиноких деревьев, и черной стеной стояла дубрава, перекатывая плечами мраморные глыбы облаков. И, очищаясь от скверны, тягучих и мучительных накипей, Григорий так захотел черпнуть чистой любви, что невольно остановился, перебирая в памяти девчат, их привычки и характеры. Не раз ловил на себе взгляды Софьи Кушнир — пристальные, светлые и несколько снисходительные.

«Что ж, она хорошая девушка. Хлебнула горя достаточно у Варчука. Почему бы и не посватать ее?». Пошел в хутор, надеясь, что увидит девушку.

Далеко в таинственном сиянии засинел большой дом Варчука. На окнах кололся лунный луч, за высоким плетнем сразу залаяло несколько собак.

Прислонившись к круглому стогу сена, стоящему недалеко от загородки, прислушивался к тишине наступающей ночи. Приближаясь к нему, загалдели голоса. Хотел пойти в лес, но, узнав по голосам Сафрона и Карпа, не сдвинулся с места — они войдут в калитку, не доходя стога.

— Они люди хорошие. Хозяева. Только тебе, Карп, если женишься, ни с ними, ни со мной жить не годится, — пьяно поучает Варчук своего сына, и Григорий догадывается, что они идут от Елены Заятчук, дочери кулака, за которой в последнее время начал ухлестывать Карп.

— А чего же мне нельзя ни с вами, ни с ними жить?

— Отделиться надо. На свое хозяйство перейти, уменьшить и мой достаток и тестя.

— Для чего?

— Чтобы меньше пальцами тыкали. А потом верные люди говорят, что дело начинается с созов, а дальше на полную общественную коммунию перейдет.

— Теленок еще где-то, а вы уже с балдой бегаете, — потерял равновесие на дороге Карп.

— Ты мне, батька твой лысый, выдумки городить перестань. Головы умнее твоей говорили.

— Может… — замедляет голос.

— А хотя бы и так. Он около начальства трется. Сам в начальниках ходит, дело знает… Вот нам и надо середняками становиться. Женишься — сразу же отделяю тебя.

— Богатеть не хотите? — смеется Карп.

— Цыц мне. С этой властью разбогатеешь.

— Дом мне дадите?

— Захотел. Сам выстрой такой, — неуклюже втискается в калитку…

«Середнячки объявились… Чертов Ефим из воды сухим выйдет. Такой тебе проскочит и сквозь решето, и сквозь сито». Григорий долго стоял под стогом, но Софьи не дождался. И чем больше думал о ней, тем лучшей становилась девушка, но приглушить предшествующего раздражения, боли и сосущей пустоты не могла.

На следующий вечер подстерег Софью на поле, когда та спешила от Варчука. Сдержанно поздоровался и, поймав на себе пытливо-лукавый и вместе с тем приязненный взгляд, спросил:

— Чего так смотришь?

— Смотрю, что вы такие чудные, будто что-то потеряли.

— Я и потерял-таки.

— Югину?

— Югину. А нашел тебя.

— Быстро находите, — покосилась на него: «Не смеется ли?» — и вздохнула.

Она уже давно любила этого чернявого красавца, и любить боялась. Женским чутьем понимала, какие мысли беспокоят Григория, и страшно становилось от своего самоотверженного чувства, так как знала, что Григорий потянулся к ней не как к любви, а как к утешению.

«Счастье мое дорогое», — шептали сами уста.

И Григорий с удивлением заметил, как заблестели девичьи ресницы. И те притененные слезы снесли все гнетущие преграды, приблизили к нему, сделали милее мелкие черты смуглого чистого лица. Охватив девичью голову руками, он хочет найти уста, но Софья выскальзывает из его рук.

— Не надо. Ты же не любишь меня. Этим не шутят.

И Григорий, как пьяный, пошатнулся на дорожке. В самом деле, разве не правду говорит девушка? Но снова тянется к Софье, так как без нее залегли бы неразделенными одинокость, боль и печаль…