Повести

«Нет, все же, наверное, не просто так спросил», — уверяла, уговаривала себя Настя. И терла ладошками горячие щеки.

Она услышала: кто-то бежит по тропке.

— А! — испуганно вскрикнул Санька, почти натолкнувшись на нее. — Это ты? Маткин — не твой!

— Ты что? — улыбнувшись, спросила Настя.

— Ты? — оглянулся назад.

— Ну, я…

— Рябухин там!

— Где?

— В первой землянке. Тихо! Подожди! Не ходи туда! Я сейчас!

Настя почувствовала, как у нее захолодело в груди.

— Боже мой! — провела сырой от цветов ладонью по лицу. Она нерешительно взглянула в сторону деревни.

— Уйдет ведь! Уйдет! — прошептала она. — Нет, не уйдет! Теперь он не уйдет, паразит! — сказала себе громко. — Теперь не уйдет!

Настя плотно, до боли сжала топорище и пошла. Левую руку она ладонью прижимала к груди, будто стараясь заглушить стук сердца. Выйдя к землянке, остановилась и, ухватившись за верхушку низенькой елочки, с минуту молча смотрела на дверь. Затем она поудобнее переложила топорище, взялась поближе к железу и левой ладонью плотно прикрыла рот.

— А-а-а, боюсь я! Боюсь! — И пошла, пошла вперед, расширенными зрачками глядя на дверь.

Дверь перекошена, щелястая. Ржавые пятна гвоздей.

Настя оступилась, под ногой гулко щелкнул сучок.

Дверь резко рванули изнутри. Там, в землянке, было темно.

— Кто здесь? — помедлив, спросил Рябухин.

Настя стояла, ждала, напряженно всматриваясь в темноту.

— А-а, ты? Заходи, заходи, — сказал Рябухин, вылезая из землянки и озираясь.

«Господи! — подумала Настя. — Он!»

— Гостья, — сказал Рябухин, убедившись, что кругом больше никого нет. — Одна? Хорошо!..

Он, прищурясь, внимательно осматривал ее:

— Боишься?

— А чего мне бояться?

— Давно не виделись. Отвыкать стала. Ну иди куда идешь, что уставилась?!

Придерживая в правой руке автомат, он боком, боком стал отходить от нее все дальше, дальше.

— Постой! — сказала Настя и шагнула к нему.

— Ты что? Что тебе надо?

— Подожди!

— Проваливай отсюда! — Рябухин поднял автомат. — Ты зачем пришла? А? Давай в землянку. Быстро! Так-то лучше будет.

Он резко щелкнул предохранителем и стволом кивнул на дверь.

— Ну! Марш, сука!

— Стой! Руки вверх! — вдруг пронзительно громко крикнул и высунулся из-за кустов Санька. Рябухин вздрогнул, присел и ударил очередью. Санька тоже выстрелил. Рябухин пригнулся и побежал.

— Стой! — повторил Санька. — Руки вверх!

Ломая ветки, Рябухин ринулся в ельник.

«Уйдет!» — подумала Настя и бросилась ему наперерез.

Санька выстрелил еще несколько раз, Рябухин вскрикнул, ельник качнулся и широко хрястнул под тяжелым рухнувшим телом.

И стало тихо.

Санька выскочил из-за землянки и увидел Настю. Она ползла в том направлении, где упал Рябухин, хватаясь за мох, пыталась встать.

— А-а! — испуганно отпрянул Санька. — Помогите, помогите!

Василий метался среди деревьев, отыскивая землянку. И вдруг в стороне раздалась автоматная очередь и несколько винтовочных выстрелов. Кричал Санька, звал на помощь. Василий прыгнул через канаву, вскарабкался на пригорок.

— Саня, держись, Саня!

Когда он подбежал к землянке, Настя лежала на спине, прижав к груди руки и сведя в колене одну ногу. Санька топтался рядом, всхлипывая:

— Скорее, скорее!

Василий наклонился к Насте, просунул под шею руку, чуть приподнял.

В горле у нее булькнуло, она чуть приоткрыла глаза и, увидев, а может быть, и не увидев Василия, прошептала синеющими губами:

— За что меня так?.. Не виновата я. Не виновата…

ПЯТЫЙ РОТ

Кузьма Кадкин возвращался с войны. От чешского города Быстрица до деревни Выселки Псковской области — путь неблизкий. И за долгое время, проведенное в пути, Кузьма устал. Ему надоели шумные переполненные вагоны, потная теснота, смрадный табачный дым. Народ сидел и лежал в проходах, тамбурах, некуда поставить ногу. А воздух, зеленый от дыма, казался ощутимо густым. Когда ехали Украиной, вагоны накалялись и в них делалось жарко, как в духовке. Гимнастерка, будто ее только что выстирали, липла к телу. Хотелось поскорее на улицу, на воздух.

А тут уже замелькали лесочки, речушки, но бережкам которых росла трава. В открытое окошко врывался аромат цветов. И так хотелось на эту траву, в тенек!..

Но когда в Новосокольниках состав остановился и объявили вдруг, что он дальше не пойдет, Кузьма расстроился. Еще бы! Ведь оставалось совсем недалеко до станции Чихачево, всего несколько перегонов. Уж дотерпел бы. А к вечеру, глядишь, и дома был бы. А теперь!..

Торопясь, орудуя локтями, Кузьма выбрался из вагона, закинул за плечи вещмешок и трусцой побежал к вокзалу. Но туда уже бежали из передних вагонов солдаты, бабы с узлами, ребятишки в длиннополых пиджаках. Да и из задних вагонов те, что были помоложе и пошустрее Кузьмы, обгоняли его, отталкивали. Суетились, кричали; как ягненок возле стада, бегал перепуганный мальчонка, кого-то громко звал. У вокзальных дверей из стороны в сторону раскачивалась спрессованная толпа. Слышались вскрики, визг. Запертая створка двери напряженно дрожала. Кузьма через зарешеченное окно заглянул в зал ожидания. Там были горами навалены котомки, по ним ползали голозадые сосунки-младенцы, виднелись босые ноги и головы спящих вповалку. И вокруг вокзала под каждым кустом акации — люди.

Кузьма пробился в зал ожидания, и там ему сказали, что уже третий день, как не выдают билеты, а в тех поездах, которые проходят в сторону Чихачева, даже не открывают дверей.

— Так что же делать? — огорчился Кузьма.

— А вот что хочешь, то и делай.

— Так что же я, в гости еду? Мне домой! С войны!

— Мы все с войны.

— Так мне же тут совсем рядом, близко.

— Какая разница, близко или далеко, всем ехать надо. Не берут, и все! Счастливчик, если близко.

Кузьма побежал к дежурному по вокзалу. Дежурный был тощеньким, хилым человечком. Кожа на лице безжизненная, цвета соломы. Все, что одето на нем, было ему велико — и шинель, и фуражка, которая держалась на голове, упершись околышком в хрящи ушей. Дежурный стоял на улице в окружении солдат. Они кричали, требовали, матюгались. А дежурный тоскливо смотрел куда-то вверх, мимо голов, и вяло, безнадежно пытался выбраться. Но его не выпускали.

— Ты головы не морочь, ты людей отправляй! — наседали на дежурного.

— А ихнее дело что! Он, наверное, всю войну отсиживался, сало жрал!

— Дружок! — ласково, заискивающе сказал Кузьма и учтиво тронул дежурного за рукав, пригнувшись, шепнул в ухо: — Помоги, а!

Дежурный повернулся и удивленно посмотрел на Кузьму.

— До Чихачева, — сделав что-то похожее на улыбку, сказал Кузьма и опять тронул его за рукав. — Помоги.

— Дружок, — переспросил дежурный тоже ласково, — помочь?

Он несколько секунд молча смотрел на Кузьму и вдруг так гаркнул, что Кузьма отпрянул назад:

— На чем я тебя повезу?.. На чем? На себе? На себе, может быть? На меня вот садись, на, на! — и, шустро повернувшись, подставил Кузьме согнутую спину. — Садись! Лезь, что же ты не лезешь? Залезай!

— Да ты не кричи, чего ты кричишь, — растерялся Кузьма.

— А ты вот старый хрен, а тоже такой же дурак!

— При чем тут, старый или молодой?

— Мараковать надо! Вот этим! — И дежурный постучал себе по фуражке.

— Вот горлан! — сказал Кузьма, выбравшись из толкучки, и досадливо сплюнул. — Что же делать-то, а?

Прежде Кадкина всегда уважали. На войне, где бы ни был, к нему относились с почтением, называли «батей» или «дядькой Кузьмой», а которые постарше или начальство, те по фамилии — Кадкин. И если просил что — обычно исполняли.

У вокзала делать было нечего, тут прямо на тротуаре сидел и лежал народ.