Повести

Пареньки растерянно переглянулись:

— Хы!..

И сразу же все показное, наигранное, бахвалистое разом исчезло. Они потоптались, потоптались, пошмыгали носами. И чувствовалось, что они еще совсем мальчишки, юнцы, молоко на губах не обсохло.

— Ну что, здесь будем ночевать? — спросил тихонько один.

— Да нет, пойдем куда-нибудь, — нерешительно и грустно ответил ему другой.

— А куда пойдем-то?

Они помедлили, поежились и, вздыхая, ушли под дождь.

«Может быть, уехать куда-нибудь? — думал Василий. — Страна большая, уехать отсюда навсегда, чтобы не видеть никого из знакомых, не знать ни о чем, все позабыть?»

От неплотно запертых дверей веяло холодом, ребята зябко лепились к Василию. В темноте шептала женщина, тихо, неторопливо рассказывала притихшему ребенку:

— Подвели Иванушку-богатыря к котлам. В первом котле — холодная вода, во втором котле — кипяток, а в третьем — расплавленная смола. Сначала прыгнул он в холодную воду, из нее — в кипяток, а потом — в расплавленную смолу. Во всех трех котлах побывал и вышел оттуда жив и еще краше, чем был. Все ему нипочем, Иванушке-то, что бывает и не евши он, и не спавши… Призадумалась тут баба-яга… Ты спишь или слушаешь?

— Не сплю.

— Ну вот, слушай. Значит, побывал он и в холодной воде, и в горячем кипятке…

К утру поутих дождь. За окном просинело. Василий вышел на улицу. Не хотелось будить ребят, но надо было, он опять спешил. Под привокзальными тополями, неподалеку от дверей, стояла торковичская девушка, скрестив на груди и зябко прижав к себе руки.

— Не спите? — спросил Василий.

Она внимательно посмотрела на него, прикрыла сухие острые глаза и молча покачала головой.

— Мне тоже не уснуть, — сказал Василий.

Она отошла от Василия и еще долго стояла в стороне, все так же зябко обхватив себя, не шевелясь, глядя на свинцово поблескивающие, убегающие в туман синие рельсы.

В Горомудине, возле кирпичного, крытого жестью сарая, в котором выдавали зерно, стояла длинная очередь. Некоторые пришли сюда еще накануне, ночевали здесь: вдоль стен было покидано соломки. Одни уже получали, суетным, возбужденным табунком теснились возле дверей. Получив, тут же проверили вес на безмене, рассыпали по мешкам, увязывали, прилаживали мешки поудобнее, — дорога предстояла дальняя, может быть в полсотню верст. Остальные молча, терпеливо ждали.

Развлекала всех суетная, крикливая баба в потертой плюшевой жакетке-«пальтушке» и немецких линялых галифе под длинной юбкой, которую она все время поднимала, чтобы еще раз достать и проверить квитанции. Баба получила зерно самой первой, сложила мешки на пригорке перед сараем и теперь вот ждала какого-то Филимоныча, который еще вчера должен был приехать с подводой и все не появлялся. Баба металась на дороге, пробегала вперед, оглядывалась, боясь, чтобы не стащили что-нибудь, и без умолку, громко, на чем свет стоит честила беднягу Филимоныча.

— А может быть, он уже умер, — говорили из очереди.

— Что ему будет! — еще больше раздражалась и свирепела баба. — У, идол, бороду тебе выдеру! — И грозила кулаком в ту сторону, откуда должен был приехать Филимоныч.

— Выдери, выдери, а мы его подержим! — развлекались мальчишки.

Очередь продвигалась слишком медленно, казалось, и конца ей не будет. Василий несколько раз подходил к дверям и нетерпеливо заглядывал в темное нутро сарая. Кладовщик, заложив за ухо химический карандаш, спокойно похаживал там возле весов. Василию не стоялось на одном месте, и он решил прогуляться по селу. Его сразу же догнали две девки из той же очереди.

— Товарищ, вы куда идете, далеко? — окликнули они Василия. — Если же пить, то и мы с вами, возьмите нас в свою компанию.

— Нет, я просто так.

— Можно и мы с вами прогуляемся? Сейчас такая хорошая погода! Просто не верится, что такая погода после дождя. А вы всегда такой серьезный?

— Нет, не всегда.

— А почему сейчас такой? Или не нравится компания? Очень вы строгий, себя серьезно ведете, даже не знаешь, как с вами и говорить.

— Я вас оставлю ненадолго вдвоем, вы пройдитесь, а я сейчас вас догоню, — сказала одна девка.

— Куда ты, Нюрк? — деланно испугалась вторая.

— Сейчас!

— Вот еще!

Но Нюра уже убежала. Девка шла рядом с Василием, потупив глаза, ровненькая, чинная, чинно же, аккуратно ступая.

— Вы из какой деревни? — спросила она Василия певуче. — У нас никого парней нет, но очень веселая гулянка. Говорят, что больше нигде такой нет. Приходите к нам.

— Да я женат, — сказал Василий.

— А-а… Поэтому вы такой строгий. Сейчас многие не смотрят, женат, не женат. Парней не стало. У нас на гулянке соберутся одни девки, как стадо овец топчутся. Горланят частушки, а погулять не с кем. А погулять кому не хочется, так молодость и проходит, как из высокой трубы дым! А если кто появился у нас, так праздник сразу. Вон Нюша идет, я к ней пойду. Извините.

Возвратясь, Василий опять нетерпеливо топтался возле дверей. Кладовщик, очевидно, приметил Василия, позвал его:

— Ты тоже за хлебом?

— Да.

— А как же ты понесешь?

— Да уж как-нибудь.

— Покурить есть?

— Есть.

— Ну, заверни. Давай квитанцию да мешки. Сколько тебе?

Очередь зароптала:

— А почему ему? Почему отпускаешь?

— Он инвалид.

— А у нас тоже инвалиды. Что, у нас нет?! Наш безногий, прийти не может. Не пускайте его, не пускайте!

Василий никогда бы не решился получить вне очереди, но сегодня…

Зерно рассыпали в мешки, потерли в ладонях, понюхали, не слежалось ли, попробовали на зуб, завязали мешки, расправили полотенца, которые были пришиты вместо лямок, чтобы не намяло плечи, — и впряглись.

Сразу же за селом, за крутой горой в низине, повстречался им горбатенький старикашка. Он стоял, опираясь на здоровенный обшарпанный дрын, сдвинув на затылок шапку, седые волосы прилипли к потному лбу.

А перед дедом, запряженное в двухколесную телегу — «рогулю», дремотно опустив большущую голову, стояло невиданное в здешних местах, похожее на теленка животное, с тонкими телячьими ногами и телячьим хвостом, натопорщив удивительно длинные кульки — уши.

— Дед, не ты ли будешь Филимоныч?

— А что? — откликнулся старик.

— Там тебя ваша тетка ждет.

— Подождет! Вот, Ирода добиваю! Ирод! — позвал дед.

Животное покосилось на него грустным карим глазом.

— Понимает! Упрямится, а все понимает! С ночи колом дублю, рук не чувствую, а он — ни с места. Но я его заставлю!

— Откуда у вас такое? Кто это? Конь?

— Ишак! Из тыла прислали. Кому корову выдали, кому козу, а нам этот достался. Хуже фашиста! Но я его вышколю!

Дед поплевал на руки и поудобнее взялся за размочаленный дрын.

— Господи благослови!

Они шли и еще долго посмеивались, вспоминая и шумную бабу, и старика.

Ведь еще только начинался их путь, все было впереди.

Может быть, потому, что лямка у мешка была узкой и твердой, или потому, что Василий нес только на одном плече, он до крови стер на нем кожу. Василий подкладывал под лямку пилотку, скрученные пучки сена, но это не помогало.

Ребята шли теперь медленно, молча.

Пока были на большаке, с надеждой поглядывали назад, не пойдет ли попутная машина. А теперь шли проселками, на которых уже давно не было колесной колеи. Часто отдыхали. Сбрасывали с мокрых, потемневших спин мешки и сами падали здесь же. Тело делалось вдруг необычно легким, непривычным. И даже дышалось легче. Вот так бы и лежал и не поднимался. Только спину еще долго не удавалось разогнуть.

Разговаривать начинали, лишь отдохнув.

— Филимонычу все-таки хорошо. Хоть и не конь у них, а все-таки какая-то подмога.

— В Заречье трофейный немецкий конь остался, здоровенный, как печка. Ни «тпру», ни «но» не понимает. Запрягли пахать, а он как попер! Плуг не успели вывернуть, за камень зацепился, так по ручки в землю и ушел, конь даже на задние ноги сел. А через неделю сдох, не выдержал нашего харча и работы. Большущий, а слабый. Наши вроде бы и поменьше, и потощее, а выносливее.