В гольцах светает

«Вот и все, господин шуленга, — беззвучно прошептал князь. — Пробил твой час. К чему стремился? К власти? Да, достойный конец твоим стремлениям. Этого следовало ожидать. Власть, как твои родные сопки, снизу кажется самой высокой, взошел — поймешь, что ошибся: она низка. Вокруг много действительно высоких. Восходишь на другую, и так, пока не сорвешься в пропасть... И ты, господин шуленга, не первая жертва. Утешься, ты не первый и... не последний. А кто следующий? К-кто? — Гантимурова передернуло: не он ли?! — Нелепо. Какой конец уготован тебе, князь? Нож этих дикарей или... Нелепо и то, что ничего не изменит твоя смерть. Так же будет заходить и восходить солнце, так же будет светить луна, так же будут существовать люди, будут смеяться, петь и... венчаться. Ничего не изменится. Но князя уже не будет. Да, нелепо до глупости...»

Гантимуров плотнее закутался в доху и предался своим грустным размышлениям.

Впереди по-прежнему маячила полусогнутая фигура проводника. Голова его моталась взад и вперед: он боролся со сном, должно быть, в душе завидуя своим товарищам, что остались на руднике ждать разгрузки каравана. Шмель, как всегда, ехал в хвосте и пребывал в прекрасном настроении, мурлыча под нос бодрую песенку:

Шмель вдруг шлепнул себя по шее.

— Гнусность какая, стало быть, комаришки. Покоя не дают человеческой личности. Эх, Агочка! Ангелочек!

Шмель положительно не мог сердиться в эту тихую июньскую ночь...

Ехали без остановок. До Острога добрались к вечеру следующего дня. И как только из-за поворота показалась белоснежная юрта Гасана, Шмель уже не отрывал от нее глаз. Он хотел ускользнуть, как только подъехали к управе, однако князь задержал.

— Дело.

Шмель, вздохнув, поплелся в управу.

— Долго не стану задерживать. У меня к вам последнее поручение. Возьмите бумагу.

Князь прошелся по комнате.

— Прежде оформите аренду на Анугли, сроком на пять лет. На имя господина управляющего. Хотя, возможно, она ему и не понадобится...

— Как со стоимостью, ваше сиятельство, стало быть, с размером арендной платы? — ухмыльнулся Шмель.

— Пятьдесят рублей в год.

Шмель быстро настрочил документ, князь прочитал, расписался, поставил печать.

— Теперь, прежде чем писать, как следует выслушайте меня. Вы получите от меня полфунта золота к тому, чем сумеете воспользоваться из состояния старшины: ведь вы остаетесь с его супругой.

Князь усмехнулся, уловив умильный вздох Шмеля, продолжал:

— Слушайте. Возвращаясь с прииска ночью, при переправе через бурно разлившуюся горную речку князь погиб.

Шмель как раз чесал за ухом и от неожиданности укололся.

— Вы утопли, стало быть, отдали богу душу? Как я могу писать, если вы передо мной, стало быть, во всей живности?

Гантимуров, не слушая его, продолжал:

— Вы были очевидцем смерти князя. Об остальном вам лучше молчать. Дойдет до губернатора, начнутся дознания. Пишите.

Шмель послушно взялся за ручку.

— Губернатору Иркутской губернии, их превосходительству генералу Ровенскому...

Князь ходил по комнате и диктовал. Прочитав письмо, аккуратно сложил, спрятал в карман халата.

— Вы меня хорошо поняли?

Шмель ухмыльнулся:

— Мы тоже с понятиями: ваше сиятельство с сегодняшнего дня пребывает в покойниках.

Князь ответил скорбной улыбкой.

Получив золото, Шмель отправился к юрте Гасана. Не без трепета поднял он полог. Ступил в полутемную кухню, зажмурился, робко кашлянул.

— Это ты, Риточка? — послышался из-за перегородки слабый голос.

На Шмеля пахнуло чем-то знакомым, близким, родным. Он вздохнул и устало уселся на шкуры. Рядом с пологом всколыхнулась ширма и отползла вправо. Агния Кирилловна остановилась как вкопанная. Левая рука ее лежала на груди, придерживая легкий халат, правой она крепко сжимала ширму, точно боясь упасть. И еще заметил Шмель — лицо, бледное, исхудалое, с сухими блестящими глазами...

— Евстигней Вахромеич, — прошептала она.

— Да, это мы, Евстигней Вахромеевич, всей своей личностью.

Агния Кирилловна неуверенным шагом подошла, дотронулась до его руки. Шмель на какое-то мгновение ощутил холод ее пальцев.

— Что с вами?

— Мы по казенным делам, стало быть, сказать вам, что Козьма Елифстафьевич приказал долго жить. Утоп...

Шмель осекся.

— Козьма Елифстафьевич?! Что вы? Что вы говорите?.. — совсем тихо прошептала Агния Кирилловна и бессильно опустилась на шкуры.

— Агния Кирилловна. Агочка. Мы здесь... весь что ни на есть влюбленный...

Шмель почувствовал, как жаркое пламя пышет в груди, кружит голову. Он неумело ласкал беззвучно плачущую женщину, отмечая про себя, что руки ее теперь не ледяные, а самые настоящие, живые и трепетные...

2

Сквозь берестяную стенку хорошо слышно, как мечутся взбунтовавшиеся Гуликаны. Мечется и душа Дуванчи. Он плохо слушает Аюра: то и дело оглядывается на полог, будто ждет кого-то. Аюр сердится.

— Урен привязала тебя своей длинной косой к себе. Ты стал ее хвостом, которым она может отпугивать мух. Клянусь иконой Чудотвора — это так! — заметив, как радостно заблестели глаза Дуванчи, восклицает он. Но тот не обижается.

— Разве ты не стал хвостом Адальги? Разве ты не возишь на спине ее сына?

Аюр смущенно улыбается.

— Я три солнца не видел Адальгу. Она сидит с Урен и совсем забыла нас с Павлом.

Он смотрит на голого малыша, который барахтается на шкурах с Петром. Петька, выставив ухватом два чумазых пальца, насупив брови, как учил Аюр, надвигается к малышу, бубнит:

— Коза пришла, большие рога принесла, пожалуй, совсем забодает...

Пашка брыкает ручонками и ножонками. Оба смеются.

Аюр, отгоняя дым от ребятишек, мечтает вслух.

— Когда у тебя будет сын, он и Пашка будут братьями. Я сделаю их хорошими охотниками, научу строить русские слова, как учил меня Павел.

— А я умею строить русские слова, — неожиданно заявляет Петька. — Аюр говорил: учись строить из русских слов юрту — Петька строит. Теперь он может построить целую юрту!

Петька скоренько придвигается к огню, ладошкой расчищает землю и, выдернув из очага обгорелый прутик, сосредоточенно морщится.

— Петр идет по тайге — его глаза видят тропу, по которой коза ходит пить воду. Он смотрит дерево и находит. — Петька решительно проводит на земле черту, воодушевленно продолжает: — Он привязывает к дереву петлю, и его глаза видят русскую «ю-ю». Вторую он может построить на другом дереве. Возьмет лук и привяжет к белостволой. Тогда он увидит «ре-ре». Потом найдет корень от срубленного дерева и положит на него сошки: «те-те». Потом построит «а-а» — возьмет раздвинет ноги сошек и свяжет их внизу ремнем... Теперь пусть смотрит Аюр: я построил целую юрту из русских букв!

Глаза Петьки сияют. По жесткой земле, спотыкаясь и падая друг на друга, упрямо шагают буквы: «юрта». Аюр одобрительно треплет взъерошенные волосенки Петьки:

— Клянусь всеми чертями Нифошки, которые приходятся ему крестниками, ты построил красивую юрту!

Аюр смотрит на Дуванчу, видит его нетерпение, поднимается и многозначительно подмигивает Петьке.

— Пусть Петр сидит с Павлом. Мы пойдем посмотреть Гуликаны.

Дуванча выскальзывает из юрты вперед Аюра.

Ласковый июньский день обдает ароматом цветущих трав, щекочет нервы, будоражит, пьянит. Почему-то хочется громко крикнуть, затаиться и слушать. Слушать, как твой голос вспугнет оснеженные кусты черемушника, облетит зеленые сопки, вернется легким дыханием, неся с собой запах хвои, листьев, цветущего брусничника, смородинка.