Из рода Караевых

Два дня Ляля жила как во сне. Бегала по знакомым, прощалась, достала себе ватные стеганые штаны и шикарную ушанку.

Машина выехала на ледяное, остро блестевшее шоссе уже под вечер. Вот патруль в последний раз проверил документы, шофер дал газ, и Ляля Крылышкина помчалась на фронт.

Утомленная переживаниями, она незаметно для себя уснула и проснулась только тогда, когда Порейский тронул ее за плечо и сказал:

— Приехали, деточка! Вылезайте!

— Уже… фронт?!

— А как же!

Через полчаса Ляля уже стояла на самодельной эстраде в холодном сарае и читала своего коронного «Волка на псарне». Читала она хорошо, а когда зарычала, изображая «серого приятеля», в зале дружно захлопали.

Потом, содрогаясь могучим бюстом и закатывая глаза, Зарайская спела несколько цыганских романсов. И наконец, дуя в саксофон, подмигивая и приплясывая, на эстраду выскочил Порейский и лихо затянул свое «Однажды фриц затеял блиц, та-рам, пам-пам, та-рам, пам-пам!..»

Потом они втроем вышли раскланиваться, и Лялю удивило, что бойцы, сидевшие на длинных скамейках в «зрительном зале», в подавляющем большинстве были почтенные, пожилые люди.

Пришел какой-то военный в полушубке и повел артистов ужинать. За ужином Ляля пыталась узнать у Порейского, где, собственно говоря, они находятся, но он, поглощенный едой, только мотал головой, а в конце концов даже рассердился и сказал:

— Не мешайте мне кушать, деточка! Я не могу разговаривать, когда кушаю.

После он куда-то убежал, а Лялю с Зарайской отвели в маленькую чистенькую комнатку, где стояли две кровати.

Ляля накинула шубку и ощупью вышла во двор. Было морозно, зловеще тихо и звездно. Ни выстрелов, ни гула канонады. От этой тишины Ляле стало не по себе. Вдруг она услышала какой-то странный, воющий звук. Он возник и сразу прекратился… Ляле стало немножко страшно, но страх этот был ей приятен. Вот она, долгожданная ночь на фронте!..

На крыльце появился знакомый военный в полушубке и кашлянул. И сейчас же издалека опять донесся воющий звук.

— Скажите, это мина? — робко спросила Ляля.

— Мина, — сказал военный, улыбаясь.

— Ваша или их?..

— Наша.

— Почему не слышно разрывов?

— Я вас не понимаю! — сказал военный и прибавил: — Вот ведь паршивая какая собака: спать вам не дает. — И грозно закричал в темноту: — Мина, замолчать!..

Воющий звук сразу же оборвался.

— Скажите, а эти… немецкие блиндажи далеко от нас?..

— Вы же в пятнадцати километрах от Москвы, товарищ артистка. На продскладах… Постойте, куда же вы?..

А через неделю на лестнице, где собирались артисты, Ляля услышала, как Порейский рассказывал о своей последней поездке на фронт.

— Мы ехали через еще не обезвреженные минные поля, — говорил он, энергично жестикулируя, — кругом все так и воет, так и рвется. А мы едем!.. — Он оглянулся, увидел Лялю, закашлялся, сделал вид, что не заметил ее, и неожиданно закончил: — Девочка эта, Крылышкина, отлично держалась, молодцом!

— Зачем вы врете, — сказала Ляля тихо, но твердо, — про минные поля? И вообще!.. Вы врун! Врун!

Порейский побагровел, глаза у него полезли на лоб.

— Я не позволю! — заквакал он. — Я старый фронтовик!..

А еще через две недели Ляля Крылышкина ехала в грузовике по снежной дороге. Вдали, на западе, глухо гремели артиллерийские залпы. Рядом с Лялей сидел их бригадир, молодой певец с симпатичным лицом, и под аккомпанемент далекой канонады напевал:

Ляле было тревожно и радостно, потому что на этот раз кругом все было настоящее: и фронт и люди, окружавшие ее.

Она вспомнила Порейского, вой Мины, свою наивность, засмеялась и сказала певцу:

— Знаете, Миша, если в жизни вы чего-нибудь очень хотите, то все так и случится, как вы этого хотите… Надо только очень сильно желать! Правда?

ЕГОР ИВАНОВИЧ И ГЕРАКЛИТ

До войны в этом маленьком зеленом городе, затерявшемся среди сказочных дремучих лесов, люди жили тихо, сытно и неторопливо.

Жителям известны были увлечения, страстишки и привычки каждого более или менее заметного человека.

Вот, например, Егор Иванович Чумаков, директор городской бани, — про него известно было, что он на старости лет увлекся философией, стал читать сочинения мыслителей древности и раскритиковал всех великих греков — от Гераклита до Аристотеля включительно.

— Не по существу писали древние греки, — говорил Егор Иванович. — На сегодняшний день их мысли суть мираж и фантазия.

Что касается председателя городского совета товарища Ладушкина, то он был хил и слаб здоровьем, но отличался строгостью и резкостью в словах и поступках.

Хозяйственников он вызывал к себе главным образом для разноса и внушения.

Когда он стучал пальцем по столу и говорил, глядя прямо в глаза распекаемому: «Смотри, брат, придется поставить о тебе вопрос», распекаемый невольно ерзал на стуле и ежился.

Егору Ивановичу влетало от Ладушкина чаще, чем другим. Такое уж это предприятие — баня: всегда есть к чему придраться, на что пожаловаться.

Однако Егор Иванович относился к этим разносам с истинно философским равнодушием и на угрозы строгого Ладушкина «поставить вопрос» неизменно отвечал:

— Ставь, товарищ Ладушкин, ставь. Снимай меня! Только не думай, что в бане от этого что переменится. Я, брат, не Гераклит, у меня другая точка: все течет, но не все, понимаешь, меняется!

…Огненное дыхание войны спалило маленький зеленый городок. Он был занят немцами и до дна испил чашу страданий.

Городской актив — коммунисты и беспартийные — почти целиком ушел в леса, в партизаны.

Егор Иванович и Ладушкин оказались в одном партизанском отряде.

Могучий, кряжистый директор бани стал отважным и дерзким минером-подрывником, а болезненного председателя горсовета пришлось назначить на должность кашевара.

Они подружились.

Когда партизаны возвращались в лесную землянку с очередной опасной операции, Ладушкин выходил к ним навстречу и еще издали кричал:

— Егор Иванович, живой?

Чумаков отвечал ему из чащи глухим, протодьяконским басом:

— Мыслю — следовательно, существую, как сказал Декарт!

А за ужином, хлебая жидкую, пахнущую дымком кашу, шутил, подмигивая товарищам:

— Чего-то каша сегодня… не тае! Подкачал наш кашевар. Смотри, Ладушкин, придется поставить о тебе вопрос!

И все смеялись этой шутке.

Настало лето 1943 года — великое лето освобождения русской земли от фашистов.

Красная Армия заняла маленький тихий городок, затерявшийся в сказочно-дремучих лесах.

Отступая, враги сожгли его почти целиком.

Партизаны вернулись в родной обугленный город. Радость возвращения мешалась в их сердцах с едкой горечью скорби.

Однако скорбеть было некогда: надо было браться за дело — возрождать жизнь на пепелище.

Егору Ивановичу поручили восстановить коммунальные предприятия.

Но Егор Иванович «не уложился» в назначенный ему срок.

Тогда его вызвали к Ладушкину. Председатель горсовета сидел в полуразрушенном подвале почты, на табуретке, за некрашеным кухонным столом.

Как только Чумаков вошел, Ладушкин сразу же стал строго кричать на него:

— Безобразие, Чумаков! Срываешь сроки! И смотри у меня, Чумаков, как бы не пришлось поставить о тебе вопрос!

Егор Иванович посмотрел на непреклонно суровое лицо Ладушкина, на его худой палец, которым он барабанил по столу, и сказал:

— Не кричи. Все будет в порядке! — И, вздохнув, прибавил: — Вот и выходит, что прав я, а не Гераклит. Все течет, но не все, понимаешь, меняется. Как стучал ты на меня пальцем, так и опять стучишь!

— Давай, давай, действуй! — проворчал Ладушкин и хотел сказать еще что-то так же строго и сердито, но не выдержал и рассмеялся.

Егор Иванович тоже ухмыльнулся. И пошел работать!