Голос из глубин

— Много излишнего позволяете себе вы и иные. Не ветлинская ль это повадка? Держитесь указанной колеи.

— Вот как раз накатанных дорог в океане нет, товарищ Прысков. И что за угрозы: «Не реабилитируйте его, Ветлина». Никто его еще не осудил. А дожить бы вам до зрелого возраста, опыта, иметь славную, трудную биографию, какую он имеет, и попасть под такую пушчонку ни за что ни про что, да еще слышать: «Привлеченный по делу» и пр. и пр. Вы б тогда догадались — как же все неправомерно! Если хотите знать, это все равно что нанести повреждение, заниматься в известной и даже сильной степени членовредительством.

— Смотрю я, не истощили вы ораторский пыл-раж на судне, рветесь учить ученого…

— Следователь — следователь, товарищ Прысков, ну вы хоть можете представить себе ночной поиск, да еще во время шторма? Хоть капельку вы способны вообразить, что такое океан?

— Я, голуба, вырос тут. Я, в отличие от вас, местный, то есть выкормлен на берегу Тихого океана!

— Ну, если у вас такая мощная кормилица, вообразите: поодиночке спасены двое, третий разыскан. Это само по себе редкостный подвиг команды и капитана, ее возглавившего. Ночью-то, в непогоду! Вы только попробуйте представить.

— Что вы все предлагаете какие-то немыслимые штучки — представить то и не вмешиваться в это?! Вас научили искать в потемках, во время шторма, так и вкалывайте как надобно. У меня свое действие — искать в мутной воде концы. Меня учили другому маневру.

— Осподи-господи!

— Да и с материализмом у вас слабовато поставлено, чуть что — не тех и не то поминаете.

— Тогда помянем технического инспектора. Как случилось, что именно он троекратно менял свое заключение? Вначале оно было обосновано, вскоре изменено частично, потом полно крайних противоречий! Вы прекратили дело о Ховре и его заме потому, что кто-то свистнул вам в телефонную трубку, кто постарше вас, не так ли? Они же, Ховра и присные, сами выпестовали псевдоученых с такими замашками. Одна из этих замашек и привела к гибели. И они же, так оснастив своих подопечных, несут ответственность. Вот причинная ясная цепь. Почему же вы прекратили дело, заведенное на них?! И нет показаний Слупского, начальника экспедиции. Вы не истребовали один из основных документов. Существует же он, уже азбучный в экспедиционном флоте: «Положение о взаимоотношении между начальником экспедиции и капитаном научно-исследовательского судна». Там же черным по белому: «Капитан подчинен начальнику экспедиции в административном отношении и обязан выполнять его указания, направленные на выполнение плана экспедиции». Что за «всеобщая» ответственность, какую вы, следователь, возлагаете самостийно на капитана?

— Ну, а вы представляете, какие перлы выдавал ваш капитан?! — Туровский услыхал, как голос Прыскова повышается, вскручивается дискантово вверх. — Он, Ветлин, мог на ответственном собрании сидеть, долго помалкивая. А потом вдруг брякал: «Не в собрании суть, в том, чтобы каждый нашел момент один на один с самим собою потолковать, как внести свою лепту в обогащение коллектива, духовную лепту…» Странные речи, когда все в сборе. Зачем такое? Он, видите ли, ставил под сомнение «общие сходки». Задумаемся, — говорил Прысков, будто репетировал свое будущее заключение, смахивавшее на прокурорскую речь, — каково лицо капитана, от которого зависела жизнь потерпевших бедствие?!

Вечером того же дня Туровский вместе со Славой Большаковым уже не то что разбирал, но и начинал тонуть под разного рода наветами на капитана, исполняемыми в письменном и устном жанре, это было вроде эпидемии местного значения.

Среди версиек-обвинений была и та, которую «толкал» ему Прысков. Она к делу отношения не имела, но Прысков-то, видимо, подбирал все.

Получили и они, Большаков и Туровский, письмецо, отпечатанное под копирку, от предшественника Туровского, неудавшегося политработника Люшина. А один экземпляр и оказался адресованным следователю.

Не вина автора письма, а совсем незначительная беда его оказывалась и в том, что среди прочего-разного он не был силен ни в поэзии популярной, ни тем более в стихах сложноватых. Но Люшин не сомневался в том, что знания его обширны, вкус безошибочен, суждения бесспорны, а права велики.

И потому описывал с возмущением, как после собрания капитан пригласил в свою каюту его, Люшина, и штурманов, усадил чин чинарем, сварил сам кофе, потчевал их и читал разные стихи. И среди них «некоего Андрея Белого». Смахивало на то, считал теперь Люшин, что все кофепитие и было затеяно, чтобы поднести на кофейном блюдечке эту, «простите за выражение, поэзию»…

Он тогда даже четыре строки записал, попросив Ветлина их повторить. Называл же строфу, в своем простосердечии, куплетом.

Хотя Туровскому и Большакову не до смеху было, они невольно рассмеялись, оценив словцо, каким Люшин завершал свой не такой уж объемистый поклепчик. Забрав у Славы с десяток папок разных «материальцев», Туровский позвал его в свой более просторный номер в гостинице.

— Видно, полночи прокоротаем. Надо нам все утрясти, чтобы у Прыскова маху не дать. — На плитке стоял большой чайник. — Почти контрабанда, в номере кипячу воду, каков?! Но побалуемся, Слава, будем крепкий чай пить, как у нас на Севере принято, а? Не случайно ж свелись наши дороги в одну? Я мурманский, ты архангельский, коржи мы крепкие. — Николай шутил и балагурил, зная: какое-то дурное письмо получил Большаков из Москвы, но не задавал ему вопросов. И без того осунувшееся лицо друга будто и посуровело, маленькая решительная складочка появилась у его губ.

Меж тем они перестали удивляться разноречью свидетельств.

Николай разлил по стаканам дочерна крепко заваренный чай и попросил Славу читать вслух письма и заявления «из последней почты».

Обжигаясь, как-то жадно, Слава осушил стакан, выпил второй и неулыбчиво буркнул:

— Теперь уж я готов идти на «погружение», — он развернул вчетверо сложенные листы, вынутые из большого конверта.