Роза ветров

Гвардии старшина Петро Завьялов, кормивший на большом привале роту, возмущался.

— В чем досада, старшина? — пытал его капитан Соснин.

— Досада? А ну, товарищ Зашивин, — обратился старшина к помогавшему на кухне «дублеру» Ване, — принеси товарищу комиссару эти листовки, поди, оставил на растопку?

Зашивин принес пачку фашистских прокламаций.

— Вот слушайте: «На фронт прибыли новые пополнения советских солдат. Это не солдаты, а выпущенные из тюрем воры-рецидивисты, именующиеся в настоящее время в СССР гвардейцами». И как у них, у сволочей, язык поворачивается такое говорить. Чтоб они все поиздыхали!

— Так это же фашисты писали.

— Знаю, что фашисты. Но совесть, хоть маленькую, надо иметь?!

— Какая же у фашистов совесть, — вмешивался Павел Крутояров. — Они ее, Петро, еще в детстве с квасом выхлебали.

Павел подкручивал несуществующие усы, будто собираясь со старшиной христосоваться. Басок его был притворно-наставительным. Гвардейцы смеялись. А Ваня Зашивин, уминая круто наваренную кашу с маслом, подстегивал старшину:

— Не знаю, товарищ Завьялов, то ли ты из пеленок вчера выпал. Как маленький!

— Помолчи, Зашивин! — взъедался старшина. — Делай свое дело, не суйся!

Вечером первый взвод назначили в боевое охранение. В полночь, во время смены караулов, Крутояров увидел между соснами мелькающую тень. Финский солдат. Без оружия. Почти бежит. Серый китель, серые брюки. Сам весь серый. Ищет кого-то глазами. Вот он.

— Стой! — скомандовал Павел.

Лицо финна на малую долю минуты исказилось. А потом он улыбнулся, с готовностью поднял руки вверх.

— Не враг я вам, — сказал чисто по-русски. — Нас много из двенадцатой дивизии убежало. У меня родной дядя в Ленинграде. Наверное, и живого нет… Финны — простые люди — не хотят воевать с русскими и ненавидят фашистов… Ты можешь меня убить, если я вру.

— Ясно. — Павел опустил автомат. — Взять.

Караульный гвардеец проверил карманы пленного, воротничок. Выросли, как из-под земли, еще двое десантников. Бесшумно увели пленного в глубину обороны. «Вот и еще одна встреча с врагом. И враг ли это?» Павел вспомнил первого пленного немца, которого они взяли еще там, в лесах на Брянщине. «Брот, брот, клеп», — протягивал он грязную руку. Павел отдал тогда ему половину своей пайки. Не показался немец Павлу Крутоярову ворогом. «И этот финн — тоже не враг», — размышлял Павел.

— Можете идти отдохнуть, товарищ гвардии старший сержант. Секреты расставлены. Порядок, — тихо сказал несущий караул.

— Ладно. Пойду.

Шептались сосны. Где-то далеко-далеко с хрустом рвались мины, стучал автомат. Все эти звуки были в нескладном противоречии с замирающим в летней истоме лесом.

Раздавали старшины сухой паек.

Батальон, в котором служил Павел, известно, — первый, рота — первая и взвод — тоже первый. Вот потому-то в любом деле быть приходилось первыми: и в легком, и в трудном. Таков уж необъяснимый закон. Подходила пора дежурить по гарнизону — шли в первую очередь, начинались прыжки — тоже начинали первыми. И на обед ходили в первую очередь, и патроны и сухой паек положили в вещевые мешки раньше всех.

«Укрепрайоновцы», на смену которым прибыли десантные части, судачили с гвардейцами о том-сем, искали земляков, с завистью поглядывали на вооружение гвардии — новенькие карабины и автоматы с откидным ложем. Пожилой ефрейтор с рыжими усами и медалью «За отвагу» подошел к расположению роты.

— Главное, ребята, побольше патронов и гранат с собой берите, — советовал. — А еды там найдете.

— Где это «там»? — сердито вмешался лейтенант Левчук, не отрываясь от планшета с картой. — Вы не агитируйте! Пусть берегут паек. Пригодится.

— Берегут? Где вы видели, товарищ Левчук, чтобы солдат пайку берег?

Павел, дремавший на скатке, услышал знакомый голос. Кольнуло в сердце что-то близкое-близкое. Открыл глаза.

— Дядя Увар? Ты, что ли?

— Пашка! Едрена копоть! Племяш!

Оторвался от планшета ротный. Подошел к Увару Васильевичу:

— Извините, не узнал.

— И я, Федя, не узнал спервоначалу-то!

Все трое обнялись. Расцеловались. Подскочили на шум еще двое: Сергей Лебедев и старшина.

— Господи, да тут полдеревни нашей!

— Ну, как воевали, дядя Увар?

— А так и воевали. Мы, едрена копоть, почитай, с самого сорок первого эти тропочки топчем. Пообвыкли уж. Случалось, стоишь на посту и по всей передовой ни одного выстрела не услышишь, а они на той стороне речки в волейбол играют!

— Медаль-то за что получили?

Увар немного смутился, но потом лихо сдвинул на затылок пилотку.

— Это перед новогодним праздником, в прошлом годе… С месяц боев не было. А они все в рупор через речку кричали: «Русь, сдавайся! Крышка тебе!» Мы ничего на эти дурацкие крики не отвечали. Редко кто слово покрепче выпустит…

Увар Васильевич присел на одно колено, вынул кисет, ловко свернул цигарку. Окружающие затихли.

— Ну и дальше? — спросил старшина.

— Сказал бы я тебе чо дальше, да народу мало!

Лицо у старшего Крутоярова было широкое, улыбчивое, ямочки на щеках и на подбородке — верные приметы завзятого весельчака — завихрялись маленькими воронками.

Солдаты смеялись.

— Нет, я в самом деле? — покраснел старшина.

— А в самом деле получилось так. Вызвал нас командир роты, задание дал: сходить ночью через речку, достать языка. К финнам идти — не к немцам. Немцы могут и проспать, и струсить, а финны вояки — во! — Он показал прокуренный палец с желтым ногтем. — Ну пошли мы… Пурга — свету белого не видно! Куда идем — не ведаем. Смотрю — огонек, махонький, как мышиный глаз. Дал сигнал ребятам, чтобы покамест залегли, а сам — к огоньку. Вижу — землянка, а в землянке солдат. Карты раскладывает. Ворожит или мечтает о чем. Как взять без шума? Решили так: я забегаю внутрь, Василко, мой дружок, на посту остается, а Егоров с плащ-палаткой у входа… Заскочил я в эту схрону, заехал ворожею автоматом по загривку…

— Ладно у вас получается, как по газете читаете, — съязвил Завьялов.

— Не надо, Петро. Коли что не так скажу, потом поправишь… Ну, так вот. Законопатили мы этому «другу» рот тряпицей, связали руки-ноги и — на плащ-палатку… Почти до самой нейтральной шли хорошо. А потом у него тряпка-то из глотки выпала, и он заорал. Ветер в ихну сторону. Услышали они и рубанули по нам из всех пулеметов да минометов. Лежим на снегу ни живы ни мертвы, а солдат орет, и прожектор в темноте бродит, нас ищет… Только к утру и вышли… Вот оно какое дело… Дружок мой, Василко, на льду остался, а фашиста целехонького доставили… Потом разведчики за Василком сходили…

Увар Васильевич еще раз полез за кисетом, прикурил от кресала и, полузакрыв глаза, сказал старшине:

— Ты, Завьялов, не сердись. Я сейчас, как вот этот камень у кресалки, со всех сторон тесан…

— Ничего, — ответил старшина. — Знаю твой характер. Любишь под шкуру залезти.

Этот день для Павла Крутоярова был приметным. На всю жизнь зарубы в душе остались.

Катила холодные воды Свирь. От Онеги до Ладоги сомкнули строй гвардейские части. Готовили к удару самоходные пушки, танки, тяжелую артиллерию, «катюши», самолеты, машины-амфибии. Молчал лес. В зарослях его разбита большая брезентовая палатка. За походным столиком члены парткомиссии: командир дивизии, замполиты, начальники штабов. Тут же батальонный, гвардии майор Беркут Родион Павлович, тут же капитан Кирилл Соснин.

Капитан докладывает:

— Командир первого взвода Крутояров. Его заявление: «Прошу принять меня в ряды Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. Клянусь, что пока жив…»

— Вопросы? — Председатель комиссии положил на заявление широкую ладонь.

— Сколько вам лет?

— Двадцать четыре.

— Может быть, рано его в партию?

— Никак нет! — твердо возразил Павел. — Не рано.

— На фронте были?

— Был в сорок втором.

Председатель упрямо сжал губы.