А ты гори, звезда

Неизвестно, грустила ли и плакала когда-нибудь тетя Саша. Если да, так разве наедине. Никто не видел ее скучающей или в слезах. Тетя Саша никогда не болела. Не умела сердиться. Немного грузноватая, она обладала удивительно легкой походкой, двигалась, словно плыла. На тугих розовых щеках тети Саши — ни единой морщинки. Безделье для нее было наитягчайшей мукой. Отсидев вместе со своими работницами положенные часы в мастерской за шитьем, тетя Саша немедленно принималась за хлопоты по дому. Проверяла, как управлялась кухарка Аполлинария с обедом, а горничная Фрося с уборкой квартиры. Только что, казалось, она гремела посудой на кухне, как тут же появлялась в гостиной или уносилась по делам куда-то еще. Ну а когда кончался все же беспокойный день, неизменно удачливый и веселый, и можно было рухнуть всем мягким телом своим в мягкую глубокую перину, она делала это с блаженным восклицанием: «А-а-ах!» И в тот же миг засыпала.

Приятно, интересно было ездить из Курска в гости к тете Саше.

И вот Иосиф ехал к ней.

На этот раз он ехал не в гости, а насовсем, покидая Курск, меняя место жительства. Ехал вместе со всей семьей.

Ночь. Стучат колеса. Ночь, похожая на ту, когда он с забинтованной головой уезжал из Кроснянского. Прошло ровно три года. Много. С тех пор он ездил в Орел не раз. А почему-то вспомнилась сейчас именно та ночь. Фонарь под потолком, в нем оплывшая стеариновая свеча. Картежники. Гармошка. И — «г-город Никола-пап-паев, французский завод…».

Где теперь Василий? От филера он сбежал тогда ловко. А через две недели все же попался. У себя дома, в Питере. Как будто бы он сослан не то в Екатеринослав, не то в Борисоглебск. Ну что же, бывают ссылки куда дальше. На Север, в Сибирь, в Якутск, например. Костя Павло́вич обещал разузнать насчет судьбы Василия поточнее. Разговорились, разобрались, оказывается, Костя знает его давно, по Петербургу, слышал даже речь Василия на той самой маевке. Оба они, и Костя Павлович и Василий Сбитнев, работали в группе Бруснева…

Иосиф прижался лицом к прохладному стеклу. На этот раз просторно, вагон третьего класса, не так страшно бросает на стрелках. И можно бы уснуть, местечко есть отличное, вон братья Яков и Семен лежат обнявшись, посапывают тихо. Прикрыв плечи клетчатой шалью, дремлет мать. Ему же спать совсем не хочется. От Курска до Орла не так-то далеко. Почтово-пассажирский поезд идет, правда, медленно, а все-таки придет к рассвету. Не столь уж важно выспаться. Куда существеннее разобраться в настроении, с каким он едет в Орел.

Навстречу поезду бежали черные телеграфные столбы. Казалось, они радушно раскинули руки. Темной волнистой линией тянулся бесконечный лес. Наверно, очень теплая ночь там, за стеклом. Открыть бы окно. Да мать боится сквозняков. Она и всех в семье приучила опасаться не только распахнутых настежь дверей, но даже слегка приоткрытых форточек и плохо промазанных зимой вторых оконных рам.

У тети Саши им, конечно, будет спокойнее. Просторный двухэтажный дом. Внизу — хорошая светлая мастерская. Мать с доброй завистью часто говаривала: «Не мастерская — одно удовольствие». Теперь ей работать будет полегче. А это главное. Она недаром боится сквозняков — больна, очень больна. В Орле отпадут у нее и многие домашние заботы. Тетя Саша возьмет их тоже на себя. И дело пойдет, хотя, может быть, и не с той бережливостью, с какой повела бы общее хозяйство мать. Тетя Саша не любит считать копейки. Она придерживается правила: если есть деньги — их нужно тратить. Мудрое правило! Нет ничего противнее скряжничества, скопидомства. Они неизбежно обрекают человека на постепенное нравственное разрушение.

Иосиф вглядывался в темноту, в бегущие навстречу телеграфные столбы. Три года назад столбы эти были точно такими же. И лес поодаль. И так же постукивали колеса. Все вроде бы ничуть не изменилось, а между тем настроить себя на тот, на прежний лад он уже никак не может. О чем думалось ему тогда? Что стояло перед глазами за окном в глубине такой же вот ночи, помимо леса и этих бегущих навстречу телеграфных столбов?

…Голодные, потерявшие надежду на спасение люди, вереницы детишек, бредущих по дорогам с сумой, именем Христа вымаливающих кусок хлеба, черного, липкого, с лебедой. Холера, пришедшая об руку с голодом, сковавшая всех страхом мучительной смерти. Бесчинства властей, с чудовищной жестокостью выбивающих недоимки из крестьян — «недоимки»! — даже тогда, когда человек уже обречен на гибель…

Ах, как мечталось тогда ему, Осе Дубровинскому, стать вторым Степаном Разиным или Емельяном Пугачевым, поднять крестьянское восстание!

Но понимал он, чутьем угадывал, что любое такое восстание, подними его, обернется, как и разинское и пугачевское, только потоками безвинной крови.

Где же, где та сила, которая способна сбить оковы с измученного народа?

А ведь есть, должна быть сила такая!

И не случись тогда нечаянной встречи в поезде с Василием Сбитневым, не завяжись разговор о рабочей маевке в Питере, может быть, он, Иосиф, и не схватился бы потом с такой жадностью за брошюру Плеханова «О задачах социалистов в борьбе с голодом в России», за брошюру, которая из-под полы попала ему в руки год спустя после того тревожного лета в Кроснянском, брошюру, в которой среди многих картин тяжких бедствий народных изображена была и Курская губерния, и даже тот самый случай с крестьянином Платоновым, которого волостной старшина Польшин, выбивая недоимку, обливал холодной водой. Как впивался глазами он в каждую страницу, в каждую строку этой книжки, дышащей суровой правдой жизни и написанной так просто, что казалось, в ушах звучит голос рассказчика.

Ах, встретиться бы, повидаться с этим человеком, так умно, вдохновенно пишущем о зреющей, необходимой революции!

Революция… Теперь, когда тебе уже восемнадцать лет, когда прочитаны «Манифест Коммунистической партии» и «Положение рабочего класса в Англии» Фридриха Энгельса, «Ткачи» Гауптмана, «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» Плеханова и еще, еще немало брошюр, подписанных лишь одной, двумя буквами или даже совсем не подписанных; теперь, когда ты знаешь о «Южнороссийском союзе рабочих», разгромленном полицией, о многих марксистских кружках, организованных Ювеналием Мельниковым, о марксистских группах Благоева и Точисского, о группе «Освобождение труда», созданной тем же Плехановым, и осознал, к какой великой цели стремились и стремятся все эти люди; теперь, когда ты и сам стал участником «кружка саморазвития» братьев Павло́вичей и научился вникать в глубинную сущность прочитанных тобой марксистских книжек, — теперь слово «революция» для тебя не загадка, а смысл всей жизни. Ведь революция — это свобода. Революция — торжество справедливости.

На неверно избранных путях погибло много честных борцов за свободу. Одни рассчитывали только сами на себя, тешась надеждой добиться победы в неравном личном поединке с царем. Другие пытались пойти стеной на стену, ударить силой мужицкой, крестьянской против дворянской, помещичьей силы. Третьи искали желанный исход в торжестве разума. И все оказывалось ошибочным, ложным, приводило всякий раз к катастрофе. Так же, как если бы этот поезд сейчас пустить не по рельсам, а по проселочной дороге. Плеханов в своих работах развивает мысль о совершенно новых путях к победе.

Рабочий класс, пролетариат — вот главная движущая сила революции. Содействовать росту классового сознания пролетариата — значит ковать оружие, наиболее опасное для самодержавия.

Ну, а потом, когда оружие будет выковано, кто поведет за собой пролетариат? Это же — миллионы! Кто будет во главе миллионов?

Организация, партия… Да, но как создать ее? Не в рассуждениях, а на деле. Как создать ее под «недреманным оком» жандармов, полиции, когда провалы даже простых просветительских кружков следуют один за другим? Кружков, никак не связанных между собой. А партия рабочих… Это же вся Россия! И не иначе как вся Россия. Только тогда партия будет сильна.

Иосиф задумчиво провел рукой по лицу. Вдруг ощутил, что на верхней губе у него топорщатся жесткие волоски. «Усы», — чуть улыбаясь, подумал он.