А ты гори, звезда

Иосиф сбежал вниз по лестнице и, как всегда, бравируя своей смелостью, не задав предварительно никакого вопроса, сбросил длинный, тяжелый крюк со входной двери.

— Прошу вас!

Перед ним стоял высокий, тонкий юноша в студенческом пальто и фуражке. Постарше Иосифа лет на пять, на шесть. В руке он держал объемистый саквояж.

— Извините, пожалуйста, это дом Кривошеиной? — спросил юноша. И посмотрел направо и налево. Улица была пуста.

— Совершенно верно, — ответил Иосиф. — Проходите.

Юноша не спешил.

— Еще раз извините. А вы не Дубровинский? Иосиф?

— Да, я Дубровинский, — уже несколько озадаченно подтвердил он.

— Меня зовут Константином. Фамилия — Минятов. — И поздний гость протянул руку: — Будем знакомы. Я очень рад, что у двери этого дома прежде всего встретился именно с вами.

— Спасибо, — сказал Иосиф. — Но таким образом вы обижаете всех остальных в нашей семье.

— Нет, нет, — торопливо поправился Минятов, — я имел в виду совершенно другое. Именно с вами… мне проще объясниться. Дело в том, что я изгнан из Петербургского университета за участие в подготовке известной студенческой петиции. Потом судьба меня повела в Казань. Гостил в Либаве, оттуда вот в Орел. Близ Жуковки, двести верст отсюда, у меня небольшое имение. Жена, дочь-малышка. Но мне хотелось бы на некоторое время задержаться в Орле. Когда-то я здесь учился в гимназии. Однако всех знакомых растерял. Остановиться негде. А ваш адрес мне известен от Ивана Фомича, фельдшера в Кроснянском. Мы с ним… переписываемся. Вы помните Ивана Фомича? Впрочем, что же я спрашиваю! А документы мои вот, посмотрите. — Он вытащил из внутреннего кармана какую-то бумагу, сложенную вчетверо. — Это решение департамента полиции.

— Не надо. — Иосиф отстранил бумагу. — Входите. Хозяйка дома тетя Саша и все у нас будут вам рады.

— Тогда я охотно переночую здесь, а завтра примусь подыскивать себе более постоянное жилище. Со мною ехал еще один студент, мой друг Александр Смирнов, но у него положение лучше, есть знакомые, есть где устроиться. К сожалению, только одному.

Иосиф улыбнулся. Ну до чего же словоохотлив этот студент! А в общем, очень симпатичен.

— Квартира у нас большая, место найдется. Уверяю вас, тетя Саша не станет возражать, если вы поселитесь и на любое, нужное вам время.

— Только, знаете… я ведь могу навлечь подозрения.

Иосиф пожал плечами.

— Надо вести себя так, чтобы подозрения никогда не превращались в доказательства.

Сверху кричала Александра Романовна:

— Ося, что там случилось? С кем ты так долго разговариваешь? Какая-нибудь неприятность?

— Тетя Саша, приехал мой хороший знакомый.

— Боже мой! Тем более нельзя держать его у порога!

— Ему негде переночевать, а он стесняется…

— Неужели я сама должна спуститься вниз и привести его за руку?

— Вот видите! — вполголоса сказал Иосиф. — Она это сделает. Идемте!

И Минятов «пока что» поселился в доме Кривошеиной. Скромный, вежливый, очень общительный, он всем сразу понравился. Тетя Саша объявила ему, что никакой другой квартиры себе он пусть не ищет: для друзей Оси двери ее дома всегда открыты.

Правда, будь Александра Романовна да и Любовь Леонтьевна хотя бы чуть-чуть недоверчивы, они бы тут же смекнули, что «хороший знакомый» Иосифа мало ему знаком. Ни тот, ни другой толком не могли объяснить, когда и где началось их «давнее знакомство», не могли рассказать, что они вообще знают друг о друге.

Лгать матери, тете Саше, этим самым близким и дорогим людям, Иосиф не умел. Но и открываться им, посвятить во все свои тайны тоже было никак невозможно: жесткие правила конспирации не позволяли этого. Приходилось играть, приходилось импровизировать всяческие легенды о «прошлых» встречах с Минятовым, вести с ним за общим столом такие непринужденные разговоры, которые могли бы обмануть даже очень придирчивого наблюдателя. А придираться-то особенно было и некому. Любые промахи, ответы невпопад всегда встречались старшими поощрительным смехом и полностью были отнесены за счет некоторых странностей характера Минятова.

Словом, так или иначе игра удавалась. Хотя…

Хотя и не знал Иосиф, что мать очень часто провожает его и Минятова задумчивым взглядом и трет ладонью лоб, а порой входит в их комнату, когда там никого нет, перелистывает книги, брошенные на кровать или подоконники. Перелистывает просто так, почти механически, движимая неодолимой тревогой, оставшейся у нее еще со времени короткого, но трудного разговора с директором курского реального училища. Закончился ли тогда их разговор? Она слыхала о «черных списках». Кто может поручиться, что Иосиф не попал в них и что вслед за ним из Курска не прислали в орловскую полицию соответствующего уведомления?

К тому же все-таки кто он, этот «знакомый», о котором прежде и слуху не было? Видимо, так нужно им обоим, и сыну и Минятову, что-то скрывать. А сомнения томят. Пусть только Ося о них не знает.

И он не знал.

Но никто из них не знал и того обстоятельства, что уже через несколько дней после появления Минятова в доме Александры Романовны об этом событии в Москву, начальнику охранного отделения Бердяеву, пошло секретной почтой донесение орловского жандармского управления.

А тем временем кружок Дубровинского, в который сразу же вступил Минятов, исправно собирался в назначенных местах, каждый раз обязательно новых, и с соблюдением всех мер предосторожности нелегальная литература припрятывалась в самых замысловатых тайниках.

Возвратившись однажды с очередного такого собрания домой и оставшись наедине с Константином, Иосиф сказал задумчиво:

— Знаешь, а мы ведь действуем, пожалуй, не так, как нужно бы.

— Именно?

— Мы собираемся, читаем нелегальную литературу, обсуждаем, развиваем содержащиеся в ней идеи. Но кого мы агитируем?

— То есть как «кого»? Наш кружок начинался с пяти, а теперь мы имеем девять человек. Володя Русанов присмотрел еще одного семинариста. Это же работа по собиранию сил! Так и по всей России создаются кружки. Что ты видишь в этом плохого?

— Мы агитируем главным образом самих себя. Наш кружок состоит только из интеллигенции. Мы рассуждаем о роли пролетариата в будущей революции. Но пролетариат-то в широком смысле не знает ведь об этой своей роли! Агитацию надо вести среди рабочих. И создавать марксистские кружки — тоже среди рабочих.

— Совсем пренебрегать интеллигенцией нельзя.

— Никто и не предлагает крайностей. А вот у нас на деле получилось, что мы совсем пренебрегли рабочими.

— Это так, — согласился Минятов. — Взять Москву, Петербург. Насколько мы знаем, там действительно много рабочих кружков. Пролетариат — зерно революции. А мы, интеллигенция, пахари. Мы должны выращивать это зерно.

— Да смотреть при этом, чтобы полицейским градом поля не побило, — прибавил Иосиф.

Минятов прошелся по комнате. Остановился, потупясь. Сказал нерешительно:

— Пожалуй, мне надо съехать от тебя, переменить квартиру?

— Ты понял мои слова как намек? — огорчился Иосиф.

— Что ты! Об этом я думаю сам с первых дней. Но мне так понравилось у вас! И потом, я все время был убежден, что в Орле можно чувствовать себя очень спокойно. Выгнали меня из Питера и махнули рукой: «Черт с ним, с этим студентиком!»

— А теперь ты не уверен, что здесь спокойно?

— Уверен по-прежнему, но существуют ведь и обязательные правила конспирации. А мы с тобой их забыли. Вернее, я забыл. Надо исправить ошибку, пустить молву, что Минятов не понравился хозяевам. А я, может быть, завтра же съеду.

— Тетя Саша смертельно обидится. Надо придумать что-нибудь другое, — сказал Иосиф. — Мне тоже будет жаль с тобой расстаться, но я согласен: надо придерживаться обязательных правил.

Они замолчали и долго сновали по комнате от окна к двери и от двери к окну, навстречу друг другу. Дубровинский остановился первым.

— Знаешь, я, вероятно, тоже уеду отсюда. В другой город. Революция — это движение, борьба, битва. Сидя на одном месте, невозможно вести наступление. И очень трудно таиться от своих, самых близких. А не могу же я посвятить в наши дела ни братьев — мальчишки еще! — ни маму. У нее для всего этого просто не хватит сил.