Так было

Шуршат зачитанные листки, приглушенно гудят девичьи голоса. Из рук в руки переходят маленькие фотокарточки, на которых застыли в бравой позе парни в пилотках набекрень или в ушанках на макушке… Нет-нет да и прозвучит короткий скорбный вздох и кто-нибудь скажет: «Ждем, ждем, а вернутся — на молоденьких поженятся, нас по боку», — «Всяко бывает, — с философской многозначительностью проговорит более красивая и молодая. И, сверкнув глазами, весело прикрикнет: — Чего, девки, носы повесили? На наш век такого добра хватит. Никуда парни не денутся, а и денутся — других найдем». И заведет она песню о синем платочке или о девичьем огоньке, что за тысячу верст видится солдату. Негромко, но дружно подхватят девушки приглянувшуюся песню. И столько скрытой тоски и затаенной тревоги, столько душевной боли будет в ней, что у самих певуний слезы заблестят в глазах. Хорошо поют девушки, но тихо, потому и не может песня пробиться сквозь двойные рамы, не может выпорхнуть на улицу, встряхнуть, всколыхнуть сонную черноту ночи.

Тихо в ночной деревне. Безжизненно застыли опушенные инеем деревья, раскинув мохнатые белые лапы. И телефонные столбы, и провода между ними, и заборы, и пустые скворечники — все в инее. Потому-то в желтом сиянии луны все предметы сверкают и искрятся. И кажется деревня покинутой и забытой. Но это лишь кажется. За темными запавшими глазницами окон теплится, горит, пылает человечья жизнь. У каждого она своя, особая, не похожая на другие. Но у всех одинаково опаленная войной.

Бессильно распласталась горячим телом на жесткой простыне Ульяна Пивоварова. Ей двадцать четыре года. В ней, как молодая брага в бочонке, бродит и кипит могучая, хмельная сила. И нету с ней никакого сладу, хоть подушку грызи. Не спит Ульяна. Сухими, блестящими глазами темноту прожигает, чутким ухом ловит сладкое посапывание сынишки, что спит рядом. Когда сыну пошел шестой месяц, овдовела Ульяна, и мальчик остался без отца. Смотрит она в зыбкую темноту ночи, смотрит и думает, как дальше жить. Видная она собой, молодая и красивая. Мужики льнут к ней. Уполномоченные на постой просятся. Да не хочет Ульяна на мелочь размениваться. Сына жалко и себя жалко, и любимый муж в памяти до сих пор. Не хочет она краденых кусков горького вдовьего счастья. А что делать? «Что делать?» — спрашивает себя в сотый раз и не находит ответа. Оттого так муторно на душе, что и сон не берет и усталость не валит.

Через дом от Ульяны стоит маленький опрятный домик Дремовых. Он и она — учителя местной семилетки. Был когда-то Евстафий Дремов первым комсомольским секретарем деревенской ячейки. Во время бандитского восстания двадцать первого года попался в лапы кулаков. С тех пор у него одна рука высохла и грудь слабая стала, чуть прохватит холодком — и навалится хворь. Когда больной хозяин — в доме всегда запах лекарства да холодок тревоги. Только и радости было — сын Осип. В отца пошел — сорвиголова.

В сороковом ушел Осип в армию, летчиком стал. В сорок втором приезжал на побывку — вся деревня сбежалась на героя смотреть.

Орел! Прощался, вытер платком заплаканные материнские щеки, тряхнул кудрявой головой: «Не плачь, мама. Я заговоренный. Три раза мой самолет горел, а я цел. Теперь никакая пуля не пробьет». Уехал, как в воду канул. Никаких вестей. А потом во всех газетах его портреты напечатали. Таранил Осип фашистский самолет и сам погиб. Из Москвы прислали Золотую Звезду сына. Висит она в переднем углу, под его портретом. И даже сквозь мрак ночи видит Евстафий каждую черточку на родном лице. Вздыхает, ворочается. «Спал бы уж», — корит его жена, а ведь сама тоже не спит. Тоже о сыне думает. Все переговорили, все слезы выплакали. А разве от этого легче?

Плывет полная луна над тихой деревней, что лежит возле дороги. Плывет луна, засматривает золотым глазом в темные окна. Облитые ее сиянием, сверкают сахарной белизной глубокие снега. И кажется, что окрест все мертвое и холодное. И кажется, что укутанная мягким снегом деревня замерла, окостенела, и никто не пробудит ее от этого ледяного сна.

Но прошла ночь, померк сияющий круг в небе, начал таять на глазах, как льдышка в горячей ладошке, — и деревня ожила, стряхнула с себя сонное оцепенение. Захлопали калитки, заскрипели колодезные журавли, задымились печные трубы, замычали коровы, зазвенели на морозе тонкие девичьи голоса. Побежали заботливые хозяйки из дома в дом. Та к соседке за горячим угольком, чтобы печь растопить (спичек-то нет), та к куме — щепоть соли занять или пригоршню овсюжной муки перехватить. Потянулись доярки с фермы, поехали подводы за сеном, побежали ребятишки в школу. Ожила, заговорила, задвигалась деревня и враз стала схожа с муравейником.

Вдруг, словно услышав какой-то тревожный сигнал, остановились, насторожились люди, и все в одну сторону устремили свои взгляды. А в той стороне — ни зверя не видно, ни пламени пожарища — ничего страшного. Только посередке дороги невысокая молоденькая девчушка выступает. На ней старенький полушубок, бабушкина шаль крест-накрест за спиной завязана. На плече сумка холщовая, туго набитая газетами да письмами.

«Почтальонка! Почтальонка!» — полетела молва по деревне. Кого где застала она, тот там и к месту примерз, поджидая красноносую девчушку в подшитых валенках.

Бабы к сердцу руки прикладывают, старики самокрутки раздувают, а девчата то бледнеют, то краснеют. С почтальоншей все здороваются заискивающе ласково, как со своей судьбой. А она спокойно проходит мимо настороженных людей. Вместе с приветствием выкрикивает: «Тебе ничего!», «Тебе тоже», «Вам газетка», «Вам перевод». И вдруг: «Вам письмо». — «Казенное?» — побелевшими губами спрашивает баба. — «Казенное, — отвечает девушка, подходя. — Только вы не волнуйтесь. Из госпиталя. Значит, жив».

Как железные опилки к магниту, со всех сторон подтягиваются соседки к женщине, получившей письмо. Повертев в руках конверт с госпитальным штампом, она обессиленно приваливается к забору и просит девушку: «Почитай». И кажется, даже ветер на мгновение стих, чтобы не мешать красноносой читать письмо. А в нем комиссар госпиталя сообщает, что Ферапонт Удилов совершил геройский поступок. В момент его поступления в госпиталь там случилось несчастье — от зажигательной бомбы вспыхнул пожар. И раненый Ферапонт геройски вел себя при тушении. «Он у меня такой… он у меня…» — бессвязно бормочет баба и плачет крупными счастливыми слезами.

А почтальонша поспешает дальше. Вот она подошла к старой женщине с бесцветными глазами и, опустив голову, протянула ей маленький конверт. В нем — похоронная. Девушка уже знает это, потому и торопится уйти, чтобы не читать скупых, давно заученных строк о том, как солдат, или ефрейтор, или старшина такой-то, верный воинской присяге…

Идет, спешит серединой улицы судьба в подшитых валенках, в повязанной крест-накрест шали.

Несет в холщовой засаленной сумке людские горести и радости. Ее поджидают все.

Даже те, кто давно уже оплакал своего сына или мужа. А вдруг? На войне всякое бывает. Случается и чудо…

Но вот почтальонша круто свернула в сторону. Поднялась на крыльцо правления. Притопнула валенками, сбивая снег, и прошла в председательский кабинет.

Новожилова подняла голову от бумаг, отодвинула в сторону счеты. Вопросительно уставилась на почтальоншу. Та, порывшись в сумке, вынула несколько конвертов. Пока Новожилова разглядывала конверты, читала обратные адреса, девчушка доложила, кому пришла сегодня похоронная, а кому письмо из госпиталя.

Почтальонша ушла, шлепая растоптанными валенками, а Новожилова долго еще сидела, не распечатывая писем. Вспомнила, как эта же девчушка вручала ей похоронную на мужа. До сих пор не свыклась с мыслью о его гибели, до сих пор втайне от всех надеется на чудо и ждет. Да, видно, зря…

Тяжело вздохнула и распечатала первый конверт. В нем оказалось постановление райкома партии и райисполкома о сборе средств в фонд обороны. К письму была приложена бумага, в которой намечено приблизительно, кому сколько собрать средств.