Так было

Задохнулась Настя от бега. Прижалась голой расцарапанной спиной к березе, раскинула руки. «Не подходи!» — крикнула надорванным голосом. Те в ответ только зубы оскалили. И бросились на нее. В это мгновение ахнул выстрел. Медвежий жакан прогудел шмелем над головами и насквозь прошил березовый ствол. Вспугнутой волчьей стаей умчались парни, а вслед им еще раз бабахнуло.

Стих треск сучьев, рассеялся пороховой дым, и перед полуживой от страха Настей показался лесник Фадеич. «Моли бога, девка, что на меня наскочила. Надругались бы они над тобой и жизни решили…»

…Давно это было. Ох как давно. А и сейчас вспомнила — сердце захолонуло. Прижала руку к груди, будто придержать его хотела. Попробовала оторваться от воспоминаний. К чему ворошить прошлое? Повернулась было, чтобы окликнуть сестру. Да не окликнула: увидела вдруг себя в юнгштурмовке с комсомольским значком и портупеей.

Райком комсомола направил ее в сельскохозяйственный техникум. Настя стала студенткой, горожанкой. Поначалу все было в диковинку. И трамвай, и кино, и строгая простота отношений. Комсомольские вечера, диспуты, субботники, облавы на беспризорников и хулиганов.

Из множества разнообразных событий тех лет память почему-то воскресила это…

Небо удивительно чистое и бездонное. Она запрокинула голову и долго, до тех пор пока не заломило глаза, вглядывалась в небесную синь, в такую глубину, что дух захватило.

Потом в заполненном грохотом мотора самолете она так же пристально разглядывала землю. С каждой минутой земля уплывала все дальше. Скоро дома стали не больше спичечных коробков. А речка походила на змейку. Тогда сидящий рядом с ней человек скомандовал: «Пора!»

Два шага — и она очутилась над открытым люком. Под ним бездна. Сердце сбилось с ритма и зачастило. «Прыгай!» — сердито крикнул человек в шлеме. Она зажмурилась, шагнула в люк и провалилась. Сердце остановилось, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Открыла глаза, увидела стремительно несущуюся навстречу землю. Рванула кольцо. Толчок — и полет прекратился. И сразу стал слышен отдаленный гул самолета, и все вокруг сделалось невиданно ярким и красивым, а перед глазами такая голубая ширь, что и понять трудно: наяву видится или снится…

Недолгая вроде жизнь за спиной, а сколько в ней всего: и доброго, и такого, о чем бы лучше никогда не вспоминать…

В тридцать восьмом кому-то понадобилось посадить директора МТС. В свидетели облюбовали ее. Объяснились коротко и до ужаса просто. «Либо подпишешь заявление на директора, и его арестуют, как врага народа, либо…» — «Нет», — отрезала она. Нет и нет… Выпустили.

Да, всякое было. Вот и с ним тоже. Давно знала, что любит, впервые в жизни. Поздно, да сердцу не прикажешь. Чужой муж, а что поделаешь? Как мучилась! Боролась с собой. Хотела уехать из района — не пустили. И хорошо, что не пустили. Сама бы себя ограбила. Ведь такое бывает раз в жизни, и то не у каждого…

С чего все началось?

Колхозный клуб был набит битком. Сизый дым слоился, растекался по залу. Лампы угрожающе мигали. Только что зал шумел, и вдруг в нем стало тихо: выступал новый секретарь райкома Рыбаков. И всем хотелось сразу понять, разгадать, что за человек. Он говорил медленно, короткими фразами. Ничего особенного тогда не случилось. Но… смешно даже, как в книгах — с первого взгляда. С тех пор она видела его часто, и всякий раз было больно от его равнодушия.

Только однажды, отогнав от нее разъяренного быка, он посмотрел каким-го заинтересованным, необычным взглядом.

И вот эта ночь в поле…

Настасья Федоровна стряхнула думы, спохватилась: «Да что это я делаю? Битый час торчу перед зеркалом, а он, поди, уже приехал». Еще раз брызнула духами на грудь, поправила прическу, надела белые валенки, схватила пальто.

Еще издали Настасья Федоровна заметила лошадь у крыльца. Заторопилась.

Рыбаков встретил ее, стоя посреди комнаты. Она сразу заметила сердитый взгляд. «Не в духе, с лица будто почернел. Замотался», — жалостливо подумала она, и ей вдруг захотелось разгладить глубокие морщины на его лбу. С трудом поборола это желание. Сказала только «здравствуйте» и больше не обронила ни слова. Побоялась чужих ушей да чужих глаз: в углу у печки сидели два старика — колхозный конюх да сторож сельпо — и оба присматривались, прислушивались с любопытством.

— Здравствуй, — ответил Василии Иванович, повернулся и молча пошел к председательскому кабинету.

«Даже не улыбнулся. Не до веселья ему».

Она нарочито замешкалась, развязывая полушалок. Краем глаза увидела — деды поднялись и засобирались уходить.

Плотно притворила за собой дверь. Не спеша разделась. Легко прошлась по комнате, остановилась около своего стола, спиной чувствуя взгляд изумленного Рыбакова. Повернулась к нему. Улыбнулась.

— Ишь, как ты вырядилась.

— Не нравится? — в карих прищуренных глазах ее был вызов.

— Да нет, почему же, — он отвел взгляд в сторону. — Ты и без нарядов хороша. — Помолчал. — Не ко времени это.

— Ну и ладно, — обиженно вздохнула она. Голос сразу потух, выцвел. — Пускай не ко времени. Захотелось мне, вот и вырядилась.

Василий Иванович долго сворачивал папиросу. Закурил. Вместе с дымом выпустил изо рта:

— Где люди?

— Какие люди?

— Я же просил тебя собрать животноводов.

Наступило неловкое молчание, и чем дольше оно длилось, тем больше досадовал Рыбаков. «Ни одного доброго слова не нашел, — корил он себя. — Прямо говорящая машина, а не человек». И уж совсем расстроился он, когда Ускова сказала:

— Прости, Василий Иванович. Не расслышала я. Ошалела от радости. Думала, ко мне едешь, ради меня… Ну да не горюй. Мы их сейчас покличем. Сейчас…

А сама и не пошевелилась. Только прикрыла ладонью глаза.

— Настя, что ты?

Она отняла ладонь от лица. Жалко улыбнулась.

— Так просто. Не думай, что разжалобить хочу. Бабья слабость. От горя ревем, от радости плачем… и от обиды — тоже. Посиди минутку. Я сейчас за сторожихой сбегаю, соберем животноводов.

Не спеша потянулась к полушалку.

Ему почудилось, что он услышал ее мысли: «Ты меня обидел. Больно и горько. Но я стерплю. И виду не подам. У меня ведь никаких прав. Заставить — не могу, просить — не хочу. Впереди длинная ночь — выплачусь. И снова ждать. Все равно придешь».

Василий Иванович на лету перехватил ее руку. Крепко сжал.

— Прости, Настя.

— Да ты что… зачем это?

А у самой слезы навернулись на глаза.

Василий Иванович прижал к своей щеке Настину руку, и то, что минуту назад казалось очень важным, утратило вдруг всякое значение. Легко и хорошо, словно все трудное, тяжелое уже осталось позади. Будто и не было за порогом ни войны, ни голодной зимы, ни бесконечной череды забот и дел. Только — вот она, рядом, ее рука на голове, ласково перебирающая волосы. Время остановилось.

— Пойдем ко мне, — позвала Настасья Федоровна.

Он не шелохнулся.

— Пойдем, Вася.

Широкой ладонью она прикрыла ему рот, защемила пальцами ноздри. Нечем стало дышать, но он не шевельнулся. Настасья Федоровна отняла ладонь от его побледневшего лица. Сказала с нежным упреком:

— Почему не просил пощады? Задушила бы.

— Ну и пусть.

— Жить надоело?

— Нет. Сейчас мне особенно хочется жить, Настенька.

…Они вместе распрягали коня. Настасья Федоровна помогала ему: унесла сбрую в сени, накрыла лошадь кошмой, задала ей сена.

Проводила Рыбакова прямо в горницу, а сама скорей в кухню — готовить ужин. И вот на круглом столе, накрытом вышитой полотняной скатертью, появилась сковорода с жареной картошкой, тарелка квашеной капусты и бутылка, заткнутая газетной пробкой.

Василий Иванович молча следил глазами за суетящейся хозяйкой. Иногда она подходила к нему и легонько касалась его рукой, будто хотела убедиться, что он на самом деле здесь. А убедившись в этом, проворно убегала в кухню, чтобы через минуту вернуться оттуда, неся еще что-нибудь. Не раз возвращалась с пустыми руками и, растерянно улыбаясь, долго топталась на одном месте, соображая, зачем пришла. Смеялась над собой, называла себя раззявой и растеряхой и снова смеялась.