Так было

Наконец, оглядев стол — все в порядке, — Настасья Федоровна повернулась к гостю.

— Проходи, Василь Иваныч.

Он поднялся, шагнул к ней.

— Ну, здравствуй, Настюшка.

— Здравствуй, Вася. — Обняла его, прижалась и долго стояла так, с наслаждением вдыхая родной запах махорки, овчины и пота.

…Они не спали до утра.

Она лежала на его руке, бессильно раскинув усталое тело, и молчала. Долго-долго. Потом тихо сказала:

— Знаешь, Вася, чего я хочу? Больше всего на свете.

— Чего?

— Ребеночка. Сынка. На тебя похожего.

— Глупая. Зачем он тебе без мужа-то? Засмеют.

— Меня не засмеют. Я не пугливая.

— Это верно. Только трудно парня вырастить.

— Выращу. Ты не бойся. Такого орла выхожу, выпестую. Весь в тебя будет. Капелька в капельку.

— А вдруг в тебя удастся? Да еще девка. — Он засмеялся.

— Нет. Ты мужик сильный. Твоя кровь и победит… А может, я бесплодная? — испуганно спросила она.

— Пустое. Всему свое время. Придет и твой час.

— Я бы назвала его Васей, — тихо, словно сама с собой, говорила она. — Василек. Василь Василич… Чую, короткой будет наша любовь. Ох, короткой! Быстро сгорит, ровно береста. Фук — и нет…

— Разлюбить грозишься?

— Нет. Я не разлюблю. Первого тебя полюбила и последнего… Один ты у меня. — Вздохнула. — Не о себе думаю. В тягость тебе наша любовь. Ты не подумай, что осуждаю. Нет. Так уж жизнь сложилась. И в том никто не виноват.

— Не надо об этом. — Он приподнял голову, силясь в темноте разглядеть ее лицо. — Если бы не война, я бы разрубил этот узел. Одним ударом. Я ведь никогда никому не лгал. Ненавижу криводушных. А тут приходится подличать. Аж зубы щемит от злости. Может, и зря думаю, что люди не поймут, что не до того им теперь. А все же боюсь. Захватают, запачкают, загрязнят. Тебя-то за что?.. Вот отвоюем, победим. Тогда я сам скажу о нас с тобой. Сразу всем. Всем. Пускай судят, как знают — все снесу. И никогда не раскаюсь, не пожалею. Переболеем — крепче любить станем. А пока потерпи, Настенька, потерпи…

— Да что ты, Вася. Я об этом вовсе не думаю. Просто к слову пришлось. Я нынче такая счастливая, высказать не могу. И ты не томи себя этими думами. Все уладится. Главное, что любишь. А уж я-то… я… Сокол мой…

Когда рассвет заглянул в окошко, они поднялись. Не зажигая огня, тихо, чтобы не разбудить Васену, вышли на улицу. Напоили лошадь, запрягли. Прощаясь, Настя не сдержала скорбного вздоха.

— С чего это? — встревожился он.

— Сама не знаю. — И пошла отворять ворота.

Рыбаков сел в кошевку, подобрал вожжи. Со скрипом распахнулись облепленные снегом створки. Воронко выгнул шею и вылетел на дорогу. Василий Иванович оглянулся. Настя стояла в воротах, подняв над головой руку. Он помахал ей, уселся поудобнее и пустил коня во всю прыть.

Давно скрылся за поворотом тонконогий Воронко, а Настасья Федоровна все стояла у распахнутых ворот и глядела вдоль дороги. В окнах дома напротив затеплился желтый огонек. Над снеговой папахой, нахлобученной на самые оконца, взлетела сизая струйка. Она росла на глазах, становясь гуще и темнее, и скоро из трубы потянулся широкий столб дыма. Он поднимался круто вверх, будто ввинчиваясь в бледно-серое небо. Вот еще над одной крышей закурчавился дымок, еще, еще. Над деревней поднялся целый лес дымовых стволов. Забрехали собаки. За спиной звякнула щеколда, проскрипел снежок. Настасья Федоровна оглянулась. Васена с подойником на руке шла в стайку.

— Что так рано?

— В самый раз.

Настасья Федоровна не спеша закрыла ворота, задвинула тяжелый деревянный засов и медленно пошла через двор к крыльцу. Поднялась на него, постояла в раздумье, прислушалась к голосу Васены, долетавшему из стайки, и прошла в дом.

Разделась у порога, да тут же и присела на сундук.

Вот и все. Снова кончилась радость, и опять одиночество. Одиночество и работа. Неуемная и тяжкая, от которой к вечеру голова кружится и ноги не держат. Семена, корма, топливо, инвентарь. Обо всем надо подумать, обо всем позаботиться. С чем бы кто ни приехал в колхоз — все идут к председателю. Просят, требуют, даже угрожают. Сколько людей за день перебывает в правлении. С радостью, с горем, с надеждой. Она и всплакнет с осиротевшей вдовой, и порадуется с матерью, узнавшей о награждении сына, и утешит солдатку, опечаленную долгим молчанием мужа. Ее на всех хватает. А ведь она и сама человек. Обыкновенная баба. Ей тоже ох как хочется с кем-то поделиться думками, посоветоваться, излить душу. А с кем? Васена все время молчит. Ей что ни скажи, то и ладно. А кому другому сердце откроешь? Начнутся суды да пересуды. Не за себя страшно: она ничейная. За него. Нельзя, чтоб о нем плохое подумали. А на чужой роток не накинешь платок. Любят люди посудачить о начальстве. Да еще о таком. Дай только повод — все косточки перемоют, с песочком перетрут. Вот и приходится молчать, да и виду не показывать. У баб зоркие глаза, на аршин в землю видят, а до сердца-то всего вершок. Ну, как заглянет туда какая-нибудь? Распухает голова от невысказанных слов, саднит сердце от невыплаканных слез. Только и утешение в сладких думах о новой встрече и о сыне. Имеет же она право на сына! Не пустоцветом век красоваться, не бесследно по жизни пройти.

Длинна зимняя ночь. Чего только не передумаешь, пока дождешься рассвета.

Не шли, а тянулись серые зимние дни, одинаковые и непохожие друг на друга. Рыбаков не появлялся и не звонил. Настасья Федоровна ловила слухи о нем, как бы между прочим пытала уполномоченных: «Где товарищ секретарь?» Один ответ: «В колхозах». По ночам подолгу думала о нем и жалела его глубокой материнской жалостью: «Не бережет себя мужик. Загонится, запалится».

И тянулись, тянулись журавлиной цепочкой однообразные дни. Вдруг…

Когда впервые почувствовала это — не поверила, заставила себя не поверить… Впервые в жизни ее охватил какой-то суеверный страх. Казалось, если поверить по-настоящему — обязательно не сбудется. Долго сомневалась и наконец уверовала. И сразу все изменилось. Берегла себя, боялась тяжелой работы, даже походка стала иной, медлительной и плавной. По ночам она не спала: все прислушивалась, не подаст ли ребенок знак о себе, а сама беззвучно шептала:

— Васенька, сыночек мой, кровиночка моя. Скоро мы увидимся.

Осторожно ворочалась с боку на бок и думала не о себе, а о них, о двух Василиях, о двух Рыбаковых. Один в это время был где-то в пути, или сидел на заседании, или спал на тулупе в колхозной конторе. А другой, другой жил еще только для нее, жил у нее под сердцем.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Деревня вытянулась вдоль дороги и затаилась, прижавшись к земле. Три года войны сделали ее неузнаваемой. Покосились ворота, повалились заборы, опустели амбары. Оскудела людьми, притихла, пригорюнилась деревня. Зимой рано затихала она, погружаясь в темноту и тишь. С лучиной да коптилкой долго не повечеряешь. Да и за день-то так надергаются, намотаются люди, что рады-радешеньки ночи. Ничто не нарушает ночного покоя селян — ни гармонный перебор, ни девичьи припевки. В клубе — давно не топлено, стены и потолок инеем подернулись. Там собираются раза два-три за всю зиму. Был бы в деревне какой завалящий гармонист, девки нашли бы время и попеть и потанцевать. Но гармониста не было. Есть в селе несколько парней-трактористов, так те всю зиму в МТС. Есть пятеро инвалидов, безрукие либо безногие — они с солдатками бражничают, с бабами потешаются, торопятся насытиться жизнью, наверстать оставленные на войне годы.

А девкам от этого какое веселье? По вечерам сбегутся они к кому-нибудь, собьются гуртом, засветят лампешку и ну читать, перечитывать фронтовые письма. Были тут письма от своих деревенских парней, что унесли на войну девичьи клятвы верности. Были и от незнакомых, с которыми подружились заочно. Пошлет дивчина расшитый кисет неизвестному солдату, вложит туда записочку в несколько слов и вдруг получит с фронта нежданный треугольничек. В нем — благодарность за кисет и предложение знакомства. Так и начнется переписка…