Мы не прощаемся

— Комиссия, комиссия! Комиссии приезжают и уезжают, а мы, грешные, остаемся и пашем, пашем, пашем, пока не упадем в борозде, как надорванный вол! Давайте, Ильин, правде в глаза глянем: хоть раз меня осудили до этого там? — Грачев потыкал большим изогнутым пальцем через плечо и вверх. — Хоть раз сказали: ты, Грачев, неправ? Всегда поддерживали. Потому что и области нужно, чтобы кто-то был инициатором добрых начинаний, чтобы планы успешно выполнялись.

— Любой ценой?

— Когда речь идет о государственных планах и заданиях, то о цене не спрашивают. Мы сами должны ориентироваться, исходить из местных условий.

— Вот комиссия и сказала нам: не всякое выполнение государственных планов нравственно. И партии, и народу далеко не безразлична нравственная, моральная сторона дела. Мы же с вами попирали моральные нормы ради благополучной цифры в сводке.

Грачев усмешкой покривил рот:

— Скажите уж лучше — не мы, а — Грачев!

— Зачем же?! Как секретарь парткома, я не могу снимать с себя ответственности. Хотя, если честно, — да, начальник производственного управления товарищ Грачев, коему подчинен почему-то партийный комитет.

— Ревизуете решения ЦК о перестройке местных партийных органов? — в голосе Грачева прозвучала угроза.

Ильин резко повернулся от окна, сощурился.

— Ревизую? Нет. Просто недопонимаю. И почему-то полагаю, что это недоразумение будет исправлено партией.

Грачев нехорошо, дробненько рассмеялся:

— По вашей, товарищ Ильин, рекомендации?

Тот нагнул тяжелую бритую голову.

— Если хотите — и по моей. А нас, таких, много.

— Ой, Ильин! О двух головах, что ли? Или цель стоит риска? Да известно ведь, пока доскачешь до главной цели, много коней и седел сменишь. Если, конечно, головы прежде не сломаешь. А с такими замашками, как у вас, недолго сломать. Вот спихнули вы меня и уж думаете, что в седле, на коне сидите, под победным знаменем...

— Слушайте, Грачев... — у Ильина на бритом виске вспухла и часто запульсировала жилка, уголок глаза дернулся в тике. — Слушайте, вы за кого меня принимаете?! Вы забыли, за что мне выговор записали? На том самом бюро обкома записали, на котором вас снимали! За недостаточную принципиальность, за попустительство карьеристским замашкам начальника управления Грачева — разве не за это, черт возьми?! Надо было действовать, а я присматривался, осторожничал, боялся с ходу на авторитет товарища Грачева посягнуть... Я отличный урок получил, товарищ Грачев! На всю жизнь. Урок мне дали Савичев, Лаврушин, тот мальчик Андрюшка Ветланов и многие другие, неравнодушные к добру и злу. Нет, Грачев, я вас что-то плохо понимаю. — Ильин нервно прошелся по кабинету, вынул из кармана платок, покомкал его в кулаке, опять спрятал. — То мне кажется, что вы искренне заблуждаетесь, то кажетесь игроком с краплеными картами: выиграть, выиграть во что бы то ни стало, любой ценой...

— Все мы, Ильин, игроки в жизни. Между прочим, я заметил: кто честно играет, тот обязательно проигрывает. Я всегда был честен, и это мне повредило. Да-да, Ильин, не смотрите на меня так, я не оговорился!

Они долго стояли друг против друга, потом Ильин непонимающе мотнул головой и отошел от Грачева, как от стены, которую ни обойти, ни перепрыгнуть. Сказал вполголоса:

— В полемике люди сшибаются лбами не для того, чтобы посмотреть, у кого больше шишка вскочит, а для того, чтобы увидеть и утвердить истину. Наш с вами диалог ровным счетом ни к чему не ведет.

Грачев вдруг довольно хмыкнул, шагнул к Ильину и положил руку на его плечо, перешел вдруг на «ты»:

— А ты постарел, Ильин, за время работы со мной постарел.

— Страшно не постареть, а устареть, Степан Романович. — Ильин освободил плечо от грачевской руки.

— Да, постарел, точно. Нелегко я тебе дался, нелегко. А ведь приехал из партшколы такой моложавый обаятельный мужичок...

Грачев сел за стол, Ильин — в кресло. Помолчали, словно перед дальней дорогой. Первым заговорил Грачев:

— Я редко читаю книги. Некогда, понимаешь. Но если читаю, то намертво запоминаю прочитанное. Ты, конечно, знаешь Гёте. И вот у него я однажды вычитал «В юности мы думаем, что будем строить для людей дворцы, а когда доходит до дела, мы только и делаем, что убираем за ними дерьмо». — Выждал — что скажет Ильин? — но тот никак не отозвался, ни жестом, ни репликой. Тогда Грачев утвердительно пристукнул кулаком по настольному стеклу: — Очень точно сказано. Я с юных лет мечтал о всеобщем благе, которое и я буду сотворять не жалея себя. И вот... — лицо его покривилось, будто Грачев собирался чихнуть, потом рот съехал набок, оттянутый саркастической усмешкой. — Лез в красный угол, а посадили за печкой.

— Лез все-таки?!

— Это — так, вроде пословицы.

Ильин поднялся:

— Пойду. Из обкома звонили: Фаитов должен подъехать. Подготовкой к сенокосу интересуется.

— А ты думал, его наши переживания интересуют? Всех нас сводки интересуют, а не люди. Хвалят и награждают нас за благополучные сводки, а не за людей. И снимают — тоже за сводки, плохие.

Ильин остановился у порога, повернулся к сидевшему Грачеву.

— Смелые обобщения. Но вас, товарищ Грачев, сняли все-таки не за плохие сводки.

И вышел.

Грачев остался за столом. При Ильине бодрился, а сейчас сник. Уперев локти в настольное стекло, положил подбородок на стиснутые кулаки. Хмуро и тяжело, как валуны, переворачивал прожитое, год за годом. И казалось все же ему, что нигде, ни в чем он не кривил душой, потому как во главу всего и всегда ставил интересы государственные. С мальчишеских лет действительно мечтал для людей дворцы строить. Не пришлось. Но и более прозаической работе отдавался целиком, без остатка. Если был трактористом, то — первым среди других. Инициатором, застрельщиком. И слово держал. Правда, товарищи косились, старички механизаторы ворчали: эвон что с машиной-то сделал! Да, от трактора взял все возможное и невозможное, хоть списывай его. Но начальство не ругало, наоборот: молодец, инициатор! Стал бригадиром — опять инициатор, застрельщик. Понял: инициаторов в верхах любят, ценят. Инициатору и внимание, и запчасти, и горючее, и лучшая кормежка — только веди, пожалуйста, подавай пример!

И нечего греха таить, в трактористах впервые ощутил сладостное бремя славы, в бригадирах — вкус власти. А это кружило голову, но полного головокружения не было, Грачев крепко упирался ногами в землю. Он закончил вечернюю школу, поступил в сельхозинститут на заочное отделение...

И шел, поднимался со ступеньки на ступеньку, истово, настырно, убежденный в том, что такие, как он, нужны не только в трактористах и бригадирах. И вот возглавил район, управление. А район достался не из лучших: прореха на прорехе. А нужно давать хорошие показатели — для того и послали Грачева. Но предшественник Ильина оказался строптивым. Понаблюдав за Грачевым, повмешивавшись, он на заседании парткома заявил: «Товарищ Грачев считает, что вокруг него работают одни недотепы, ведущие район к катастрофе. Он полагается только на себя и на тех, кто беспрекословно слушается его. В разум и благие намерения других не верит». Грачев поехал в обком партии: или я, или он! Фаитов, который знал и поддерживал Грачева не один год, поддержал и тут: да, не следует, мол, новому начальнику управления крылья вязать... Секретаря парткома через время перевели в другой район, а на его место прибыл вскоре Ильин. Этот показался мягким, сговорчивым, но был он, оказывается, более грамотным тактиком. Почувствовав, что Грачев — натура сильная, волевая, Ильин не стал биться в одиночку, он начал укреплять (с его точки зрения!) партийно-хозяйственный актив, добился замены некоторых секретарей колхозных и совхозных парторганизаций. А на заседаниях парткома и на собраниях актива все чаще просил Грачева выступить, поделиться своими мыслями, а потом весьма тактично комментировал его мысли и планы, подводя их к своей, партийной точке зрения и оценке. В пустяках вроде бы и то его верх: Савичев остался в председателях, стушеван, на тормозах спущен вопрос о комсомольце Ветланове, который опозорил перед избирателями не кого-нибудь, а самого начальника управления...