Красная роса (сборник)

хранил, а я его столкнул, как чучело, с самого трона…

— А как ты его? Ой, как интересно!

— Ну, это образность, — уклонился от детализации Поликарп. — Вот будете изучать в школе

этот предмет, тогда будете знать, что такое образность. Не я же один его выкурил из царских

покоев, а все, вместе взятые, то есть революционные массы, народ. А мы с вами, каждый

отдельно взятый, и есть частица народа, а все вместе — непобедимая сила, та сила, которая, как

буря, сбрасывает и царей, и королей, и всякую гидру контрреволюции.

Оленка победно, даже задиристо посмотрела мне в глаза.

— Понял, Деревянная пуговица? Дошло?

За время этой прогулки, которая показалась мне и мгновенной, и одновременно долгой, как

самое долгое лето, я понял, слушая Поликарпа, столько, сколько не мог понять за много лет. Ни

разу не спросил собеседника, слушал готовое, за меня неустанно трудилась Оленка.

— Поликарп, ты столько знаешь, а говорил, мало учился.

— А я, как Максим Горький, из книг набирался…

— В школу совсем не ходил?

— Почему же. Три класса закончил. А дальше пошел коридорами.

— Говорил же, что мама работала в этой… гимназии.

— Уборщицей. А детей кухарок и уборщиц выше трехлетки не пускали. Рылом не вышли.

— Что-что?

— Ну, не подходили мы им, значит. Классово не подходили.

Оленка понимающе качала головой. И все мне объяснила:

— У Поликарпа отца не было, у него — только мама. Да и то не очень сознательная.

Классово.

— Классово, — хмыкнул Поликарп. — Классовый гнет она на собственном хребте ощущала, а

вот вообще… Конечно, личность была до невозможного придавленная жизнью…

Не понимал я многого в словах Поликарпа, но все же понял главное — нелегким было

детство у этого человека, неласковой была и его родная матушка.

— Значит, ты все по книгам… да? Тебе в этой гимназии их давали? — не дослушав одного,

уже другим интересовалась Оленка.

— Друг у меня был… настоящий друг. Сын директора гимназии.

— Того, который маму с работы выгнал?

— Того самого. Отец — черносотенец, а сын — революционер. Не сразу, конечно, стал

большевиком. Он меня и пристрастил к науке, книжки давал, объяснял, что было непонятно. Да

и вскоре объяснять стало излишним, я научился разговаривать с книжками, главное, раздобыть

их было трудно. Павлик мне доставал. Сначала гимназические, а затем и нелегальщину

подбрасывал. Так что я не только не отстал от гимназистов, но и вперед пошел, в понимании

социальной теории опередил их, обогнал…

Так я до конца и не понял, какую именно науку прошел Поликарп. Незаметно подошел

вечер, городские улицы стали узкими и зажали нас на узком тротуаре. Можно было и совсем

заблудиться, если бы мы случайно или не случайно не попали на то место, где встретились, и не

оказались возле дома, который мне очень нравился: высокие стены оштукатурены зеленовато-

серой глиной, в нее натыканы густо-красные шарики из битого кирпича. Очень красивым казался

мне этот дом, а украшение его просто приводило в благоговейный трепет. Давненько я обратил

внимание на это сооружение. Оказалось, что именно здесь проживали Оленка и Поликарп.

— Ну что, братцы, заглянем в наш дом на огонек?

В высоком окне, заслоненном занавеской, горела электролампочка. Она, как

легкомысленную бабочку, влекла меня к своему теплу. Я с радостью зашел бы к ним, но Оленка

ошарашила обещанием:

— Вот и хорошо. Я вас чаем угощу.

У меня сразу пропало желание идти к ним в гости. Один из моих неисправимых недостатков

и промахов житейских — это неумение пить чай. В нашем селе чаепитие не принято. Уже здесь, в

городе, хозяйка квартиры, где я жил, приучала к странной трапезе, которая скоро стала мне

ненавистной. Я понимал, что жиденький подслащенный кипяток с куском хлеба вместо сытного

ужина для хозяйки дело нетрудное и дешевое, но хлебать водичку… Никак не мог употреблять ее

без громкого хлебания, втягивал ее в себя с таким свистом, что хозяйка испуганно щурилась и

поучала:

— У нас поросят нет. Сзывать их громким хлебанием — вещь напрасная.

Хозяйский сынок изрекал безнадежно:

— Маман, что ты его учишь? Не мечи бисер перед…

Я был убежден — хозяйкин сынок считает меня личностью, на которую не стоит обращать

внимания.

Чай мне пища противопоказанная, и я категорически отказался от приглашения в гости.

Сослался на то, что не сделаны домашние задания, а когда Оленка сразу же предложила взяться

за них сообща, к счастью, нашелся — сказал, что моя хозяйка, как только стемнеет, закрывает

на железный крюк калитку и спускает с цепи злую-презлую собаку.

Этот аргумент приняли к сведению. Не то что довольный, даже счастливый бежал я к своему

жилищу. Чувствовал — подобные встречи предстоят в будущем.

И жестоко ошибся.

В следующие дни, поспешно выполнив домашние задания, я выходил на прогулку,

неотступно вертелся возле Оленкиного дома, бродил по улицам и закоулкам, прилегающим к

нему. Но ни Оленки, ни Поликарпа не встречал. То ли они не прогуливались больше, то ли

избегали со мной новых встреч. Уже не скоро я чуть было не столкнулся с ними на улице,

обрадовался этой встрече невероятно, но сразу же повернул назад, как ошпаренный. Они

прогуливались не одни, с ними важно так и уверенно вышагивал Паныч, изысканно одетый в

полосатые штаны и форменный пиджачок с нагрудными карманами. Я сразу понял, в чем дело:

Паныч умеет распивать чаи, на чаях вырос, этот не прихлебывает, не скликает со всех городских

околиц поросят, он не отказывается, видать, от приглашения, вот и вполз в доверие. Я плакал

беззвучно, чувствовал себя и обворованным, и обойденным, и обездоленным, понимал: вот

такую дружбу из-за собственной неосмотрительности потерял навсегда.

Второй раз с Поликарпом я увиделся так же неожиданно, как и в первый. Было это накануне

Октябрьских праздников. Наш пионервожатый, неутомимый затейник и неустанный организатор

Сема Штоцкий, созвал торжественный пионерский сбор в районном Дворце молодежи. Тему

разговора засекретил. Но прозрачно намекнул — ждите сюрприз.

Появление на пионерском сборе Поликарпа и в самом деле было сюрпризом.

Я сразу узнал своего кумира, хотя он показался мне в этот раз другим, не таким, как всегда.

Одет он был в просторный серого цвета костюм, голубая рубашка и красный галстук —

кстати, виденный мной впервые — еще ярче подчеркивали бронзово-темный цвет твердого,

выкованного из благородного металла лица, даже оспин не было заметно, они словно

растворились на коже.

Орден Красного Знамени так и сиял на красном, как жар, банте.

Поликарп не то что сконфуженно, просто, видимо, от смущения непривычно щурил глаза, а

может быть, он знал, что оттого они у него не будут казаться такими разными. Во всяком случае,

и тот, неживой, неподвижно увлажнявшийся под рассеченной сабельным ударом бровью,

походил на живой, пылающий, полный скрытого ума и невысказанного восторга.

Мы не сводили глаз с Поликарпа, любовались его орденом, ждали его слов, а тем временем

говорил быстро и вдохновенно Сема Штоцкий, рассказывал нам о присутствующем госте так,

словно знал его лучше, чем тот сам себя.

— Мы встречаемся, товарищи пионеры, накануне Великой Октябрьской годовщины с

кавалеристом червонного казачества Украины и легендарной Первой Конной красного командира

Семена Михайловича Буденного. Мы по-пионерски горячо приветствуем Человека с большой

буквы, смелого бойца, сабля которого никогда не тупилась, мы чествуем боевой подвиг рыцаря

революции, чьи боевые раны являются и нашими ранами, мы…

Речистым и неугомонным был наш пионервожатый Сема, умел сказать, умел и задеть за

живое каждого. Он так подробно и с таким пафосом прокричал всю боевую биографию