Красная роса (сборник)

— Где мы только не бывали, Оленка, какие только миры не видели. «Під Перекопом ворога

били і на Карпатах бували». А вот Дуная не видел. Чего не видел, того не видел, что было, то

было, чего нет, того нет…

— Тогда при чем тут Дунай? Это же совсем не Дунай…

Поликарп будто застыдился, склонил голову.

— Да это как-то вырвалось. Наверное, из песни…

— Из какой?

— А вот из какой.

Поликарп откашлялся, поднял голову, впился взором в гладь спокойной, как совесть

чистейшего человека, речки и сильным, приятным баритоном затянул:

Ой, піду я до Дунаю,

Стану-гляну, подумаю:

Чи мені втопиться,

Чи з коника впасти-вбиться,

Чи назад воротиться?

Я так и замер, слушая песню. Слышал ее где-то, а когда, и не помню, но она не произвела

на меня никакого впечатления. Теперь, вполголоса спетая на берегу тихой речки этим

удивительным великаном, она показалась мне чем-то необычным, перевернула мне душу,

погнала откуда-то от самого сердца к глазам слезы, мне хотелось слушать ее и слушать, а

Поликарп с глубокой грустью повторил припев и, словно застеснявшись, начал оправдываться:

— В детстве услышал эту песню, мама пела, вот она мне и перешла в наследство, всю жизнь

размышляю… «Чи назад воротиться…»

Видно, пришлась по душе песня и Оленке.

— Спой еще, — попросила она.

— В другой раз…

— Когда это будет…

— Когда будет настроение, Оленка.

— Ты же говорил, что настроение мы должны сами себе создавать.

— Только не для песни. Песня без настроения все равно что путешествие без цели.

Прислушивался я к каждому слову Поликарпа, присматривался к каждому движению,

всматривался в каждую черточку его лица, которое как-то вмиг изменялось, через минуту-другую

становилось совсем не похоже на то, каким оно было только что, и неведомая, магнетическая

сила влекла меня к нему. Невольно завидовал Оленке — сумела же, пакостная девчонка,

выбрать себе отца. Это же чудо, а не человек, это же — кремень, это — сказка…

Давно, очень давно была эта прогулка, утонула она где-то в сказочно-неправдоподобном

моем детстве, все забылось из того незначительного, будничного, что было моей

повседневностью, а это обычно-необычное не забылось. Прищурю глаза, мыслью перенесусь в те

времена, вызову в памяти далекое, зримое — и встает перед взором и девочка с глазами-

бусинками, непоседливая, живая, как само живое серебро, и чудо-великан с сучковатой палкой в

руках, меднолобый и исклеванный оспой, подобно тому, как время исклевывает самый крепкий

металл и камень, слышится мне его густой, чрезвычайно мелодичный голос и песня давняя, уже

забытая новыми поколениями людей, — «Ой піду я до Дунаю», — задумчиво-жалобная, грустно-

мечтательная, исполненная глубокого человеческого горя и проблеска неясной надежды…

Шел я рядом с Поликарпом, прислушивался к каждому его слову, и казалось мне, что с

каждой минутой я становился другим, не тем, каким был. Он расспрашивал о нашей учебе, я,

безусловно, помалкивал, а Оленка ротик не закрывала, взахлеб рассказывала о том, что мы

изучаем, и как нас обучают, и кто как слушает, кто как успевает.

— Счастливый вы народ, братцы, — с завистью вздыхал Поликарп. — Все науки проходите,

все такое жизненное и необходимое вам преподают. Не то что в наше время. Только переступил

порог класса — сразу же: «Боже, царя храни…» Не охранил ни бог, ни черт…

— Послушай-ка, Поликарп, а ты царя видел? — вдруг ожила Оленка.

— Видел гидру паршивую, — как-то глухо и неохотно прогудел Поликарп.

— А гидра — это что? — спросила Оленка.

— Гидра — это как Змей Горыныч.

— А-а, — догадалась Оленка, — с тремя головами… А у царя их сколько?

— Чего?

— Ну, голов же, чего еще…

— Одна у него была. Одна, да и та паршивая. Круглая и рыжеволосая, усики еще под

носиком… щеточкой. Но не в этом сила, дело в том, что одна голова, да и та пустая…

— Почему пустая? Как это видно?

— Не государственная голова. Курей пасти с такой головой, а он — царь.

— Вот дурак! — засмеялась Оленка. — С дурной головой — и не за свое дело. Ну, а люди…

люди куда смотрели?

— Поэтому смотрели-смотрели, молились-молились за него богу да и дали коленкой под

мягкое место.

Оленка задергалась, даже ручонками коротенькие полы своей курточки сжала — так

смеялась. Я тоже представил себе эту яркую картину, когда Поликарп своим четырехугольным

сапожищем поддает под мягкое место царю, и не расхохотался, а просто загрохотал на всю

улицу — смеялся так, как никогда в жизни.

Отсмеявшись, Оленка заметила:

— Вот так царь! А расскажи, как ты с ним встречался.

Поликарп хмыкнул себе под нос, видимо, какое-то мгновение раздумывал, с чего начать,

улыбнулся и сразу стал как маленький, как школьник из нашего пятого «Б».

— Да его же носило повсюду с императорской инспекцией. Ну, прибыл и в Киев. Трескотни

было — из пушек палят, колокола звонят, тилиликают, по улице манифестация движется. «Боже,

царя храни» не утихает. Вся знать вырядилась в серебро-злато, кричит да радуется,

верноподданствует. По церквям шастал император, в казармы заходил, в дворянское собрание,

ну и по училищам, безусловно. А я жил с матерью при гимназии. Она там уборщицей была,

каморка ей под ступеньками черного хода отведена. Приходит однажды мама и хвалится: царь

соизволят проведать гимназию. Так что, мол, сиди под ступеньками, замри, как таракан, и чтобы

духу твоего не было, а главное, чтобы харю твою никто не увидел… А как известно, после оспы

лицо мое стало похожим на решето, да еще и выкрашенное медным купоросом…

— Тоже мне, не могли своевременно прививку сделать, — вздохнула Оленка.

Поликарп не отреагировал на это исполненное гуманных побуждений замечание.

— Царь сдержал слово — пришел во двор нашей гимназии, а я не выдержал, не усидел в

своем закутке, ну и встретились с царем с глазу на глаз…

— Ты смотри! — торжествовала Оленка. — И ты ему что? Коленкой?

— Не спеши, Олена. Я же тогда был еще несознательный. И — верноподданный. «Боже,

царя храни» напевал. Поэтому прошмыгнул мимо людей, никто на меня никакого внимания, все в

царя гляделки уставили, оказался я в ряду с гимназистами, а царь, как полководец Скобелев, по

фронту прохаживается, в глаза гимназистам смотрит. Ну и на меня глянул. Взглянул, да так,

словно его в нос ударило, даже назад отпрянул, передернуло его, и мне показалось, что царь

икнул… как икают все смертные. Поднял глаза к небу, не захотел дальше шагать по фронту,

свернул в сторону. А на меня сразу же было обращено внимание, кто-то схватил за плечо, кто-то

за руку. «У-у, мурло, — шипят, — с такой харей пред глаза его императорского!.. А откуда взялся

этот Квазимодо?»

— А что такое Квазимодо? — вспыхнула Оленка.

— Герой из романа Виктора Гюго. «Красавец» такой, на него все собаки три дня лаяли,

когда встречали на улице. Ну, вот таким я, видимо, и показался батюшке всея Руси и прочая…

— Ну, и что дальше?

— А что? Вызвали маму: «Как посмела своего Гайавату пред царские очи выставлять?»

Мама, конечно, в плач: «Простите, ваше благородие, не выставляла, самого нечистая сила

вынесла». Не помогло: «Нам в заведении не нужны уборщицы, которые своими делами вносят

диссонанс в воспитательный процесс. Вон!» Мама, как и любая мама, сурово спросила с меня: не

только на лице от оспы стала медной моя кожа, а и на спине и ниже покрылась густыми

полосами. Но что из того? Только и всего, что царя собственными глазами видел… Ну, я ему

потом припомнил, я его отблагодарил в Октябрьскую…

— Ты его снова видел?

— Я его не видел. Он меня увидел. В полном моем гневе и во всей решительности. Бог его