Красная роса (сборник)

привычной моде того времени. На ногах — сапоги, сшитые в форме неправильного

четырехугольника, даже неопытный человек мог сразу понять — шилась обувь не для красоты, а

для удобства, в таком сапоге любая нога будет чувствовать себя наилучшим образом, и

просторно ей, и тепло. Штаны из добротной ткани цвета хаки, из такой прекрасное галифе

выходит. На нем же были не штаны, а словно конструкция из двух труб, сшитых сверху вместе и

украшенных на коленях кусками желтой юфти, видимо, для прочности. Нашивки эти надежно

сливались с голенищами сапог, от чего создавалась иллюзия единства сапога со штаниной.

Плечи его ладно облегал просторный пиджак из серой шерстяной материи, с большими

карманами по бокам. Из-под расстегнутого на шее пиджака — синяя в белую полоску рубашка,

над левым нагрудным карманом серебрился и золотился невиданный знак, такой поразительно

красивый, что мои глаза сразу же прикипели к нему, и я безошибочно определил, что это не

просто вещь, она указывает на исключительность этого человека.

Позже я узнал, что это был и в самом деле не простой значок, а орден, орден Боевого

Красного Знамени, редкостный символ боевой доблести.

Встретился я с Оленкой и ее спутником неожиданно, завернув за угол улицы, столкнулся с

ними и остолбенел. Прилип к земле, смотрел на них как на что-то диковинное. И не знаю уж,

долго ли торчал бы так, если бы не дружелюбный характер Оленки. Увидев меня, сразу вся

встрепенулась, обрадовалась, словно бог весть кого и встретила, словно год с ней не виделись.

— О! — округлила она глазенки. — Деревянная пуговица! Ты смотри!

Я стоял растерянный и не понял ни того, что она выкрикнула, ни даже ее голоса. Кричит

девчонка про какую-то пуговицу, а мое какое дело?

Незнакомец блеснул на меня живым пылающим взглядом, какое-то мгновение рассматривал,

затем сразу на глазах переменился в лице, сразу стал неузнаваем: куда и девалась суровая

медно-красная маска. Мне улыбалось такое живое и милое лицо великана, которое разве что в

сказке можно вообразить. Вмиг исчезли и оспа, и холодный блеск неживого глаза, растаяла и

красная полоса от сабельного удара, суровая маска ожила, засмеялась, заискрилась, все

неладное на ней полиняло, а простая красота и привлекательность проступали все четче и четче,

подобно тому как проясняется фотокарточка на дне ванночки, наполненной проявителем.

— Чем именно знаменит товарищ Пуговица? — спросил он густым, приятным голосом.

Оленка охотно объяснила, что единственное мое достоинство в том, что имею высокую честь

учиться с ней в одном классе, и тут же добавила, что у меня есть и настоящая фамилия, а

Деревянная пуговица — не что иное, как школярское словотворчество.

— Кстати, ты знаешь, Поликарп, какое мне дали прозвище?

И она так весело и заразительно рассмеялась, что лицо Поликарпа приняло выражение

заинтересованности, я тоже не удержался и расхохотался.

Минуту спустя я познакомился с Поликарпом, и не просто познакомился, как знакомятся в

нашем селе, а по всем правилам вежливости. Мою безвольную руку держал своей гигантской

лапой, поросшей густыми золотистыми волосами, отец Оленки, к тому же и потряс ею так, что

чуть не выдернул из костлявого плеча.

— Идем с нами, товарищ, — предложил Поликарп.

— Не откажи, Макар, будь другом, — скрепила это приглашение и Оленка.

Как нитка вслед за иголкой, потянулся я вслед за Поликарпом и Оленкой. Неудобно мне

было, не по себе, но и оторваться от них тоже не было сил. И вскоре освоился, ощутил себя

непринужденно, словно всю жизнь был знаком с этим меднолицым богатырем.

Ни на миг не закрывался ротик Оленки. Она все дергала за руку Поликарпа, все

расспрашивала:

— Ты понимаешь, Поликарп? Нет, ты понял?

Поликарп добродушно посмеивался: понял, дескать, понял… Вот только не мог отгадать,

какое именно прозвище всучило общество Оленке.

— Нет, ты только представь себе, Поликарп, они меня прозвали Скотинкой!

Поликарп от удивления остановился, даже палку переложил из руки в руку.

— Да что ты говоришь?

— Представь себе! Они думают, что этим меня уязвили. Ты видишь? Будто большая разница:

Скотинская и Скотинка!

Не успел Поликарп выразить свое отношение к этому наименованию, как Оленка уже

затарахтела о другом:

— Представь себе — его прозвали Деревянной пуговицей. Это потому, что у него вместо

пуговиц на сермяге — деревяшки. Это же правда от бедности? От бедности. А у них насмешки…

Нечестно. Не классово, правда же, Поликарп?

— Нечестно, — пробаритонил Поликарп. — Мы крови не жалели, жизни не жалели… Чтобы

не было бедных и богатых…

— А они — прозвища! Деревянная пуговица!.. Подумать только…

Поликарп глухо смеялся. Словно шилом колол этот смех мое сердце. Думал — надо мной. А

он о своем вспомнил.

— Меня тоже прозывали… Школьная братия — выдумщики! И знаете как?

Оленка сурово стиснула губки, нахмурила брови.

— Какую-нибудь гадость прицепили… Я их знаю!

— Гайаватой звали. Как у Лонгфелло.

— А что такое Гайавата? — встрепенулась Оленка.

— Индеец. У меня лицо покрыто оспой, вот и Гайавата.

Оленка не расспрашивала про Гайавату. Ее интересовало другое.

— А почему у тебя лицо покрыто оспой, Поликарп?

— Было время, когда в России каждый второй умирал от оспы. Это была ужасная болезнь.

Когда разгуливалась эпидемия оспы — солнце казалось людям темным. Одни умирали, другие

хоть и выздоравливали, но становились непохожими на себя…

— А почему же ты не сделал прививку?

— Мать не успела, а бабушка лечила меня старинным способом: заболел мальчик у соседей,

и она меня к нему подкинула, верили люди: если нарочно заразить, то болезнь легкой будет. Ну,

правда, соседский мальчик умер, а я выздоровел. Только лицо сделалось как у индейца.

Гайаватой стал…

Поликарп добродушно улыбнулся, с лица незаметно исчезли все следы оспы.

— А ты все равно красивее всех, Поликарп, — убеждала отца Оленка. И даже ко мне

обратилась: — Правда же, Макар?

Я промолчал, так как не привык еще к Поликарповой оспе, а кривить душой не научился.

— Ниче, братцы, — весело сказал Поликарп, — не в том сила, что было когда-то, сила в том,

что имеется сегодня. Свободу завоевали, братцы, свободу. Теперь не будет ни покрытых оспой,

ни обездоленных. Все будут равными, для всех одинаково будет светить солнце. Ты, Макар, из

села приехал? К свету науки потянуло?

Я только ниже склонил голову: потянуло, дескать.

— То-то и оно. А когда-то, при царизме, крестьянский хлопчик, с деревянными пуговицами,

в полотнянке, о школе и мечтать не мог. Так что пусть даже Скотинками нас обзывают, а нам от

этого ни холодно ни жарко. Нам — идти вперед. Преград для нас не существует. И не будет

никогда. Не так ли, Оленка?

— Так, так, Поликарп! — как из пулемета, татакнула Оленка.

Долго мы тогда гуляли по городу, ходили по улицам, не раз оказывались в тупиках,

возвращались назад, попадали на заросшие пустыри, преодолевали какие-то лощинки с

таившимися вонючими болотами, пока не вышли к речке. Я знал, что наш город стоит на речке,

искал ее до этого, но так и не попал на берег. Видимо, и Поликарп с Оленкой были здесь

впервые, так как девочка победно воскликнула и округлила и без того круглые, как у совенка,

глаза, а Поликарп довольно крякнул, переложил палку под мышку и сверкнул на нас пылающим

взглядом.

Светилось в нем большое удовлетворение и радость.

Оленка уже раскрыла было ротик, чтобы затарахтеть о чем-то своем, но Поликарп опередил:

— Вот чудо природы! Водная преграда, Дунай! Настоящий Дунай!

Оленка с интересом спросила:

— Ты и на Дунае бывал, Поликарп? Ишь ты, а молчишь.