Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

Хороший парень был Егор, но Анну увел Петр Арбузин, молчаливый, тихий человек и прекрасный столяр. От Петра остался сын Петр, домик с резными наличниками, с петухом на коньке и славная память. Жить бы Анне в этом домике, следить бы за тем, как учится, развивается сын Петр, ждать бы внучат от него. Так нет. Сердце потянуло на высоченную гору. Ох, какая это гора — академик Бахарев, Иван Евдокимович, отец того, кто уже настойчиво дает знать о себе в утробе. И хорошо ведь было. Очень хорошо — радостно и просто. А Анна все боялась: не о чем будет говорить с ученым мужем: «химия», «биохимия». Но получилось наоборот: минуты не проходило, чтобы они о чем-либо не беседовали, не разговаривали, а порою даже спорили, когда Анна со своим жизненным опытом врывалась в рассуждения Ивана Евдокимовича.

Мартовское обледенение, уничтожив сад, нарушило все, как казалось Анне.

И сейчас Анна, низко опустив голову, еле слышно прошептала:

— Ванюша ты мой!.. Мир с тобой другим стал, я другой стала… И неужели все это рухнуло, как рухнул наш сад?

Егор за топотом копыт, за грохотом колес тачанки, за ревущим ветром не слышал шепота Анны, но он понимал, что в ней происходит какой-то «переворот», и потому прокричал, показывая на коней:

— Были — страх смотреть: анемия какая-то губила. Пустили их в степь: вылечатся — ладно, не вылечатся — значит, пропадай. Елена Петровна забрала их к себе на ферму, излечила, и гляди, чего делают! Вот в чем воля-то человека!

Анна понимала, что в лечении коней, пораженных анемией, сыграла роль не только воля человека, а главным образом знания Елены. Вот уже как могла теперь, после длительных бесед с Иваном Евдокимовичем, рассуждать Анна! Но сейчас она промолчала: не умела выражать свои мысли так, как Иван Евдокимович; к тому же опасалась — начни она объяснять, почему Елена вылечила коней, Егор, чего доброго, примет ее объяснения за хвастовство.

У коней уши стали чернеть, в пахах появилась пена, но они шли все так же бойко, четко отбивая копытами.

«Если бы мне то, чем владеет Елена… Сколько у нее знаний-то!.. Тогда и гибель сада не обеднила бы меня, — с завистью подумала Анна и вдруг спохватилась: — Да что же это я о сестре-то как! А она тоже страдает! Аким Петрович и глаз не кажет». Но эта тревога разом куда-то сгинула, и у Анны радостно забилось сердце: она ярко представила себе — вот сейчас кони перевалят через песчаные бугры, и в долине покажется сад, красуясь набухающими почками. Он чудесен именно в эту пору. Кора на деревьях сине-розовая, почки тугие; на них уже разворачиваются листики и острыми, тонкими ушками прикрывают выбивающийся цвет, а цвет, распирая оболочку, тянется к солнцу розоватыми головками. Через несколько дней головки окутают весь сад бело-розовой дымкой. Его не надо опрыскивать: он обработан еще с осени, с осени же все под ним вспахано, проборонено, вычищено — ни одной травинки. И на черной, чистой площадке сада стоят могучие деревья — яблони, груши. За его пологими оголенными берегами — пустыня, пригодная пока только для пастбища. А вот здесь, в долине, — прекрасный сад, выращенный бригадой Анны Арбузиной.

У Анны глаза загорелись, она вся ожила, устремленная вперед, и тихо произнесла, теребя за рукав Егора Пряхина:

— Сейчас сынка увидим.

Егор знал: «сынком» Анна называет свой сад.

«Чему радуется, бедная? Хворь ум помрачила», — подумал он и заговорил, чтобы как-то подбодрить Анну:

— Ничего, Аннушка, придет время — вся земля расцветет.

Анна не разобрала слов Егора Васильевича, но не стала переспрашивать: сейчас она увидит сад, всплеснет руками и, как бывало, вскрикнет:

— Миленький ты мой, сыночек!

Вскоре она всплеснула руками, но так, как это делают женщины, увидав перед собой дорогого, близкого, но уже мертвого человека.

— Вот! — сказал Егор и круто остановил взмыленных коней.

Впереди, на площадке, торчали обрубки, сверху укутанные марлей, и у Анны со стоном вырвалось:

— Ох, Егор! Беда бичом отметила.

И опять же народ возьмется: он сильнее всякой беды, коль существенно его за сердце схватит. Вон, смотри… и школьники здесь.

Рядом со старым большим садом, на площадке ямокопатель в шахматном порядке нарыл воронки: около них копошились люди. Их было много; казалось, все жители села съехались сюда. Егор объяснил: готовят места для посадки молодняка. А чуть в стороне от площадки росла огромнейшая куча навоза, перемешанного с торфом. К ней то и дело подлетали грузные, сердито урчащие машины, сбрасывали торф и навоз. Затем шоферы выскакивали из кабин, подходили к Иннокентию Жуку, к академику Ивану Евдокимовичу, и те по очереди жали им руки.

— Что это они? — недоуменно спросила Анна.

— Навоз… знаешь, цена какая ему? Соседние колхозы в подарок нашей Аннушке шлют: твоя беда — для всех беда. Машины через наши земли на Волгу бегут за лесом, по пути навоз захватывают или тот же торф с Красных лиманов. Жук наш первоклассный и академик дорогой, как Ворошилов при выдаче орденов, — видишь, поздравляют их с добрым сердцем, — пояснил Егор Васильевич.

— Милые вы мои! Родные вы мои! — прошептала Анна, поняв, что творилось на площадке, и пошла к тем, кто готовил места для посадки нового сада; а у Егора Пряхина, человека, прожженного степным солнцем, по щекам скатились слезы. Стесняясь, он смахнул их жесткой рукой и произнес:

— И-их, ты-ы, народ наш золотой: мертвое воскрешает…

Вскоре после посадки молодой сад зацвел, буйно разбрасывая во все стороны розовые дымы. Он дымился весь, но порою то тут, то там вдруг взлетали, словно растревоженный рой пчел, мелкие розоватые лепестки. Они взвивались вверх и тут же стремительно обрушивались на землю. Со стороны казалось, что это даже не сад, а по-первомайски разряженные пионеры выстроились на физкультурном параде и ждут — вот сейчас подадут команду, и они все враз вскинут руки, затем наклонятся вправо, влево, опустятся на колено, перегнутся, удивляя зрителей четкостью движений. Так, попав в благодатные условия (хорошо удобренная почва, много солнца, много влаги да еще даны химикаты и полезная бактерия), цвели деревца-пятилетки, лучшие мичуринские сорта.

Анна окрепла и почти не покидала сада, несмотря на беременность. Сейчас она находилась в группе школьников — участников посадки молодого сада. Ребята прибежали сюда, чтобы посмотреть на него. Каждый из них, отыскав те деревца, какие посадил сам, говорил:

— Мои. Ух, цветут!

Всех колхозников, школьников, особенно членов садоводческой бригады, радовало, что молодой сад не только принялся, но и буйно зацвел. Грустила Анна: цвет с молодых яблонь положено снять. На уничтожение цвета настаивали и Петр, и Иван Евдокимович, да и Анна по опыту своему знала, что первый цвет положено уничтожить.

— Здравствуйте, Анна Петровна, — почему-то переходя на «вы», поздоровался приехавший Вяльцев. Он, конечно, не мог «миновать оценки событий» да еще хотелось услышать и похвалу за «мероприятие» по старому саду. Вот почему он возвышенно закрутил: — На тысячелетие памятник вы себе заложили, Анна Петровна. А что? В Абхазии, слыхал я, есть груши, которым насчитывают полторы тысячи лет. Представляете, через полторы тысячи лет придет сюда человек, глянет на сад и скажет: «Этому саду народ имя дал «Аннушкин», и имя это сохранилось до сей поры». Века? Века фактически.

Анна недоуменно посмотрела на Вяльцева.

— Ты что это сегодня со мной на «вы», как с барышней?

— Душеволнительно…

— И за тысячелетие взялся… А у нас скорбь: цвет надо уничтожить. За старый сад тебе, ясно, спасибо, а вот тут как?

Школьники навострили уши. Вяльцев, польщенный похвалой, завихрил еще круче:

— Разве в уголовном кодексе это предусмотрено?

— В уголовном-то, может, и нет… а в народном есть: сам знаешь, сад все садили, даже шоферы соседних колхозов. И радуются: цветет. А мы цвет обязаны уничтожить.

— Уничтожить? — эти слова вихрем разнеслись среди колхозников и школьников. И первая восстала Елька, правая рука Анны. Она перебегала из хаты в хату и быстро-быстро шептала: