Правда и кривда

— Что это делается? Почему они хохочут? — изумленно спросил у Борисенко надувшийся Кисель.

— Наверное, есть такая веселая потребность у людей, — сверкнул чистыми белыми зубами.

— Человек издевательства перенес, а с него смеются. Это даже непристойно, это свидетельствует о падении чуткости, — негодующе забубнил Кисель, кивком головы ободрил Безбородько, и тот уже сяк-так закончил свой рассказ тем, что коммунист Марко Бессмертный нагло подорвал его авторитет среди тех людей, которые побывали в оккупации и к которым еще всячески надо присматриваться.

Бросая тень на село, Безбородько был уверен, что этим выкажет незаурядную бдительность, хотя корни ее были не очень глубоким — недоверием к людям, выдержавшим неволю, выгодно отличиться на их фоне, а на их сетования и сигналы отвечать пренебрежительным взмахом руки: «Все это штучки оставшихся, сеять их надо на сито, а перецеживать на цедило».

Последние слова Безбородько передернули Марка, да и Борисенко еще больше нахмурился, а Кисель чуть улыбнулся.

— Пусть товарищ Бессмертный здесь сразу и даст пояснение! — отозвался Броварник.

— А в самом деле! — поддержали его из зала.

Борисенко пристально посмотрел на Бессмертного и предоставил ему слово.

Марко медленно встал со скамейки, глянул на зал, но никого не мог отличить в нем. Ему казалось, что он бесконечно долго шел к трибуне, бесконечно долго находил место для костылей, которые норовили упасть на помост.

— Товарищ Бессмертный, вы внимательно выслушали товарища Безбородько? — услышал строгий голос Борисенко.

— Даже очень внимательно, — тихо ответил Марко.

— Вас товарищ Безбородько нигде не оговорил?

— Меня — нет, а людей оговорил: зачем им до сих пор колоть глаза оккупацией? Раны лечат, а не растравляют.

— Это правильно, — одобрительно кивнул головой Борисенко и уже внимательнее взглянул на Бессмертного. — Ну, а в истории с Безбородько вы свою, как бы ее назвать, ошибку признаете?

— Нет, не признаю, — уже ответил в безграничную тишину.

— Почему?

— Меня сызмала отец-мать учили уважать и женскую красоту, и женскую работу, и особенно материнство, потому что если этого будет меньше на свете, то беднее станет любовь и расстояние между человеком и обезьяной.

— Вон как! — изумленно вырвалось у Борисенко, он сверкнул глазами и зубами и впервые улыбнулся.

— Это уже философия, а не ответ на заданный вопрос, — недовольно бросил Кисель.

— А мы, крестьяне, все понемногу философы, потому что всю жизнь ходим возле земли, хлеба, меда, солнца, — спокойно ответил Марко, а внизу прокатился легкий, но одобрительный смешок. — Правда, книг разных мы не писали, но придет время — напишем, ибо есть о чем.

— Философы! — едко чмыхнул Кисель. — А почему вы, философ, свой пистолет в милицию не занесли? Может, им думаете книгу писать? Вы знаете, сколько можно отхватить лет за эту далеко не философскую штучку?

— Нет, не знаю.

— От трех до пяти лет! — Кисель аж встал с места и указательным пальцем прочертил в воздухе решительную линию.

— От трех до пяти лет? Немало, — раздумывая, сказал Марко и обратился к Киселю: — А если мой пистолет — личный подарок от моего генерала, сколько я получу?

— Этого я не знаю, это уже, значит, другое дело, если есть формальная бумажка, — на миг растерялся Кисель. И тогда со скамьи отозвался Безбородько:

— Бессмертному легко было воевать персональным пистолетом со мной, абсолютно безоружным и неподготовленным. Пусть он лучше расскажет, как воевал на фронте с фашистами и что там заслужил. Это дело более трудное. А у нас в селе пошли слухи, что и там он анархию разводил и его лишили наград или награды, словом, разжаловали…

— Было такое? — пронзительно глянул на Марка Борисенко.

— Нет, не было, — побледнел от незаслуженной обиды, даже кончик губы прикусил.

— Награды имеете?

— Имею.

— Пусть покажет! — крикнул Безбородько.

— Зачем, Антон? Это тебе невыгодно… — И Марко даже бросил улыбку в неровную подковку усов.

— И пусть покажет, если есть что показать, — весело отозвалось несколько голосов из зала.

Марко пожал плечами, взглянул на Борисенко, тот кивнул головой, а Безбородько в напряжении аж встал с места.

— Не заслоняй, водолаз, — кто-то сзади осадил его.

Марко расстегнул шинель, и Антона ослепил и ошеломил блеск орденов и медалей, а особенно Золотой Звезды.

«Да что это делается на свете? — едва не вырвалось вслух. — Как же оно так вышло все?»

— Ах ты боженька мой, ничогонько себе нахватал заслуг, — не то захрипел, не то застонал от радости дед Гаркавий, не замечая, что так неполитически вспомнил на пленуме бога, а все снова сердечно рассмеялись.

Повеселело и лицо Борисенко.

— Вот еще один Герой вернулся в нашу семью, — сказал ко всем, а потом — не то с уважением, не то с улыбкой глянул на Марка: — Трудно было столько заработать?

— Сначала — тяжело, а как до Героя доскочил — стало легче, — не кроясь ответил Марко.

— И на чем же ты, Марко, Героя заработал? — не выдержал дед Гаркавий, прикрывая рукой все свои Георгии.

— На танках, Афанасий Дмитриевич.

— Тогда это серьезные ордена! — многозначительно произнес старик, не отпуская руки од Георгиев, которых даже в голод тридцать третьего года не понес в торгсин. — И сколько же ты их фашистской машинерии истерзал?

— В том бою четыре или пять.

— Как это так: четыре или пять? — сразу насторожился Борисенко, снова не зная, что подумать о Марке: сам, чудило, себя подставляет под удар. — Такие бои не забываются.

— Такое не забывается, — задумчиво согласился Марко, а перед ним неровно вынырнул лоскут снарядами пробуравленной долины, клочок скособоченного неба, страшно соединявшегося с раненной землей непрочными столбами, в которых бесновались огонь, дым и чернозем.

— Так сколько же вы, в конце концов, танков подбили? — ожил Кисель, думая, что поймал Марка на вранье.

— Я как будто сказал, — ответил ему, а дальше обратился к людям: — О четырех точно помню, потому что тогда я еще был бойцом, а не продырявленным решетом. А пятый, не знаю, или сам при последней памяти подбил, или мои ребята. Наверное, все-таки они, а мне по великодушию своему дописали, чтобы я стал Героем, — чистосердечно глянул в подобревшие глаза незнакомых друзей, а взгляд его полетел аж на фронты, неся своим побратимам, живым, а может, и мертвым, благодарность, любовь и верность. И сейчас в глазах и фигуре Марка было что-то трогательное и даже трагедийное, как у журавля с перебитым крылом.

— Молодчина! — тихо вырвалось у Борисенко, которого поразил не так подвиг Марка, как его правдивость: ведь мог бы человек и не говорить об этом пятом, уже узаконенном танке. Нет, с таким человеком, наверное, хорошо будет работать. Этот не с бесхребетных, никогда двоиться не будет.

Хорошую глубокую тишину, которая очищала душу от ила разных мелочей, объединяла добрые чувства и возбуждала незабываемое, ибо чуть ли не о каждом, кто сидел здесь, можно было писать книгу, неприятно разрушил Безбородько.

— Вот видите, и примечание, или как его назвать, нашлось в геройстве товарища Бессмертного. И существенное примечание. Видать, не по всем правилам фортунило ему. И потому я хотел бы узнать еще об одном: знало ли командование, что товарищ Бессмертный сидел в тюрьме?

В зале кто-то аж вздохнул, а кто-то выругался в сердцах и снова залегла такая тишина, будто кто-то заколдовал людей.

Лицо Марка сразу же покрылось бледностью, а кончики усов задрожали: Безбородько искал и нашел наиболее слабое место.

— Знало, — едва сдерживая себя, ровно ответил Марк, а сам ощутил, как в коленях затренькали и начали подгибаться искалеченные ноги. — Я не скрывал своей биографии, не кривил совестью ни перед людьми, ни перед смертью, ей тоже так делал! — посеревший, с нахмуренными бровями, он взялся за костыли и хотел сойти с трибуны. Но его остановил Борисенко.

— Что же, товарищ Бессмертный, сейчас вас незаслуженно, коварно ударили под сердце. Ну, а чтобы не было потом по разным закоулкам кривых разговоров, закончим их здесь, перед людьми. Так лучше будет… Пришлось побывать в тюрьме?