Правда и кривда

— Понял, откуда смрад идет! Ну, спасибо хоть за то, что полностью раскрыл свои карты, сам осветил себя. Это пригодится, — спокойно сказал Марко и ссунулся с телеги.

Кладовщик уже раскрыл рот, чтобы что-то ответить, но враз почему-то забеспокоился и повел головой к Марку, скосил глаза и даже руку приложил к заросшему шерстью уху: вторично сегодня он слышит подозрительный перезвон: когда Марко взбирался на телегу и когда покидал ее.

— Что у тебя, Марко, так позванивает?

Бессмертный оглянулся, вид кладовщика удивил его: обеспокоился щур с амбара!

— Не понял? — спросил едко из-за плеча.

— Таки нет, — тень прошла лицом Шавулы и будто подморозила его, даже в глазах застыли пленки неожиданного страха.

— Так разберешься, еще имеешь время. А перед своим богом заранее ставь свечку, чтобы спасал тебя.

Марко подыбал к райкому, а Шавула долго и пристально смотрел ему вслед, потом поправил налюшник [42] и полез рукой до растрепанного затылка.

«Неужели это ордена или медали так звенели. Что, если и в самом деле этот идейный чудачина заработал на войне не только костыли, но и иконостас? Тогда его труднее будет укусить даже из уголка. И надо ли было лезть в такой душевный разговор? Таки, кажется, зря начал загодя раскрывать свою масть. Теперь пойдет Марко идейным тузом — и сам пчелой станешь, которую перекусывают надвое. Эт, нет у тебя, Мирон, принципиальной выдержки, — тоже захотелось на свою голову полезть в ораторы».

Шавула в сердцах огрел кнутом по бугорчатым мышцам коней и в невеселых раздумьях поехал к чайной, где имел некоторый интерес к широкогрудой и бедристой буфетчице.

В приемной первого секретаря сидела темнобровая девушка с таким непроницательным видом, будто у нее где-то под парикмахерскими кудряшками стоял гриф «секретно». Но даже и ее, когда Марко назвал свою фамилию, на минутку проняло удивление, хотя она сразу же погасила его одним движением длинных русалочьих ресниц.

— Иван Артемович сказали, чтобы вы, когда приедете, сразу же шли на пленум, — вежливо, но вместе с тем и холодно встала со стула.

— На пленум? — неприятно удивился Марко и заглянул девушке в круглые глаза, где в потемневших разводьях серели крошки льда.

— Ну да. Он уже заканчивается — вы почему-то припозднились. Я проведу вас. Это на втором этаже. — Девушка старательно закрыла все ящики, подергала их за ручки, незаметно поправила пальцем брови и уверенно пошла впереди Марка, которого решение секретаря обеспокоило и нахмурило.

«Неужели ему приспичило выносить на люди такое мелочное дело? Наверное, хочет на мне еще кого-то проучить? А может, дружки и сторонники Безбородько вдувают в это купание какую-то „идейность“? Спокойнее, Марко, спокойнее, на люди идешь, а они за войну во всем научились разбираться», — успокаивал себя, но не мог успокоиться.

Еще с порога он быстрым взглядом окинул президиум пленума. За столом увидел только два знакомых лица: Киселя и Броварника. Между ними сидел, сосредоточенно прислушиваясь к голосу молодой женщины, стоящей на трибуне, мужичонка лет тридцати пяти с хмурым цыганским лицом и такой шевелюрой, будто из нее кузнецы наковали несколько рядов черных перстней.

«Это и есть Борисенко», — догадался Марко, вспоминая, как дед Евмен рисовал ему образ секретаря райкома: на офицерском без погонов кителе Борисенко красовалось три боевых ордена.

«Это уже легче», — подумал Марко, а Борисенко большими с огнем глазами показал ему на скамейку у дверей и снова начал прислушаться к прерывчатому звону женщины, которая мило и трогательно разбрасывала серебро над головами участников пленума. Женщина говорила о льне, как она его сеяла, как выхаживала, как он хорошо зацвел, потом зазвонил крохотными головками и постелился по сентябрьским росам.

— Порадовал лен и нас, а потом и государство, только почему-то не порадовал нашего бригадира… — запнулась молодица, а по залу прокатился смешок… — Из этого льна все мои девушки пошили тончайшие сорочки, их мы наденем в день победы, — закончила женщина и под аплодисменты сошла с трибуны.

Ее место занял упитанный мужичонка с хмурым взглядом и носом. Он долго, путанно и неуверенно объяснял, что на сегодняшний день ничего не имеет против льна и звеньевой, но у него на сегодняшний день были и другие культуры.

— Тыквы на сегодняшний день! — в тон ему бросил Борисенко.

Эта культура, очевидно, была не случайной во взаимоотношениях бригадира и звеньевой. Вокруг взорвался хохот. Бригадир окончательно растерялся, а звеньевая пригнулась, ладонями прикрыла румянцы и улыбку. Марко сейчас не завидовал бригадиру, которого уже начал отчитывать секретарь райкома за нелюбовь к льну и за внимание к той гречке, из-за которой можно избавиться головы и ног.

«Этот умеет пропесочить», — прислушиваясь, прикидывал в голове, что надо сказать в свою защиту. А Борисенко тем временем уже подобрался и к нему.

— Мы сегодня услышали не только о льне, но и о другой технической культуре — конопле.

В зале снова послышался смех, Марко повел плечами, будто встряхивал его, а в это время к нему сзади продвинулась узловатая рука и вручила наскоро сложенную записочку. В ней карандашом было написано несколько слов: «Марко Трофимович, не робейте, держите хвост бубликом! Григорий Заднепровский».

Узловатая, крученая всеми ненастьями и ревматизмами рука дружески потрясла Марка за плечо:

— Ну, что там по секрету пишут воину? Инструктируют, как мочить коноплю?

Марко изумленно оглянулся. Сзади него сильно смеялось подсушенное, слегка обметанное снежком бородки лицо старого овцевода Афанасия Гаркавого, который еще в восемнадцатом году был за Советскую власть, только без коммунистов, большевиков и комиссаров. На трофейном немецком пиджаке старика красуются четыре георгиевских креста, а над ними — серебряная партизанская медаль.

— Дед Афанасий, это вы?

— Га, вроде я, — довольно улыбается старик. — А чего ты на какого-то генерала не выскочил? Побоялся? Или счастье не улыбнулось?

— Не улыбнулось — оно у меня серьезное. И что же вы делаете на пленуме?

— Что? Всегда то же самое: сижу, слушаю, голосую, но еще не выступаю и не вношу поправок, чтобы не сбиться политически.

— Да неужели, деда, вы в партии? — еще больше удивился Марко.

Старый одобрительно кивнул головой.

— Теперь после партизан, я уже партийный и политический дед, и все мои дети партийные, потому что так воюют во всех сражениях, как я когда-то за веру, царя и отечество.

Марко улыбнулся:

— Дед Афанасий, это беспартийное выступление.

— А тогда же и война, небось, беспартийной была, и все равно Георгии кровью зарабатывались… На кресты мои удивляешься уже не для людей, а для овец — они любят, когда что-то позвякивает, — не разберешь, серьезно говорит или лукавит старик.

А тем временем на трибуну при медали и нескольких значках поднялся Антон Безбородько. Вся его обиженная фигура, все его лицо были такими, будто они только что вынырнули из волн смертельной опасности, оскорбления и страдания.

— Ты думаешь на пленуме рассматривать эту историю? — недовольно шепнул Кисель Борисенко.

— Нет, я думаю, почему вокруг нее в районе закрутилась целая пурга? С утра до вечера отовсюду только и звонят о купании, будто это было какое-то крещение Руси.

Кисель поморщился:

— Надо отдать Бессмертного под суд — и концы в воду.

— Раненного? — Борисенко в удивлении поднял дуговидные смоляные брови.

— А что с такими типами делать? Сегодня он пистолетом загоняет человека в воду, а завтра этим же пистолетом пошлет кого-то на небо овцы пасти. Какую анархию развела война!

— Разберемся, — и Борисенко, подперев голову рукой, начал прислушаться к обиженному Безбородько.

Антон Иванович убедительно рассказал о военных трудностях колхоза, который еще в прошлом году не имел ни былинки, ни зернинки, о подготовке к посевной, о трудностях и сразу, красуясь, заговорил о всяких-разных, что мешают работать на данном этапе. Когда же он, понизив голос, на самых драматических нотах сказал, как Марко оружием погнал его в ледяную воду, весь зал неожиданно взорвался смехом.