Правда и кривда

— Ярослав, поедешь с горючим своего дяди к Марку Трофимовичу Бессмертному?

— К Бессмертному?.. Тому самому? — оживилось лицо Ярослава, и он с любопытством взглянул на Марка.

— К какому «тому самому»? — спросил Борисенко.

— Ну, к тому, что Безбородько в пруду купал?

— К тому же.

— Тогда поеду! Где уж мое ни пропадало! — радостно согласился тракторист.

XXII

В этот же вечер Марко подыбал к пасечнику Зиновию Гордиенко. Старый пчеловод когда-то присматривал не только за пчелами, но и за гречкой, вот и надо было прикинуть с ним, как и где лучше всего взяться за посев гречихи.

Во дворе Гордиенко стояло несколько свежих ульев, а над ними с перекладины нависал старый, потемневший колокол. Марко остановился возле него.

Далекие годы, далекую молодость напомнил этот трофей котовца Гордиенко. Напомнил и ту молоденькую учительницу, которую все удивляло в его селе. Увы, все это давно отшумело-отгуло и стало только то тревожным, то удивительным воспоминанием.

Марко подергал рукой колокол, слегка качнул било, и медь, которая еще недавно мучилась в земле, отозвалась низким певучим голосом.

Еще в сорок первом году, когда фронт приблизился к селу, Зиновий Петрович закопал свой колокол посреди двора, закапывая, приказал соседям:

— Так вот имеет человек лишнюю работу. Ну, да колокол можно закопать и откопать, а фашизм надо только закопать. Еще будет гудеть над его могилой мой колокол. А как же, будут иметь праздник и люди, и колокол.

— Люди закапывают добро, а мой что выдумал! — ляпнула тогда тетка Христя. — Старое как малое…

В землянке Гордиенко стоял гул, на небольших оконных стеклах шевелились человеческие тени. Когда Марко отворил двери, он увидел за столом хозяев, деда Евмена, Василия Трымайводу и его тетку Марию, бригадира Демьяна Самойленко, Софию и Галину Кушниренко, Емельяна Коржа, Петра Гайшука и красавицу Ольгу Бойчук с веселыми глазами и тем нежным мартовским туманцем на щеках, на котором позже прорастут веснушки. Тетка Христя первой бросилась к Бессмертному, неся на лице улыбку, а на ресницах слезы.

— Добрый вечер, Марко. Садись, дитя, к столу. Вот спасибо, что зашел на радость нашу.

— На какую радость?

— А ты будто не слышал? — тетка Христя изумленно и даже немного обижено развела руками, а в разветвленных, как корешки, морщинах ее лица засветилась добрая улыбка.

— Она, Марко, думает, если ее сын стал генералом, так об этом сразу должен знать весь мир, — насмешливо отозвался Зиновий Петрович.

— А может, его и будет знать весь мир! Видишь, сыну еще и тридцати годков нет, а он уже генерал по артиллерии! Не то, что ты! — пренебрежительно взглянула на старика.

— Если бы я так рано не женился на тебе, может, до сих пор и маршалом был бы.

— Правда, Зиновий, правда: жена — главное препятствие нашему брату, — отозвался Евмен Дыбенко.

Марко обнял тетку Христю и поцеловал ее. Но теперь женщина не потеряла равновесие, не потянулась ладонью к глазам, а счастливо и благодарно смотрела куда-то далеко, где ее сын доламывал хребет фашизму.

— Садись уже, генеральша, а то картофель задубеет, — так же насмешливо сказал Зиновий Петрович и обратился к людям: — Что оно теперь за генеральши пошли? Вот посмотрите на мою: на ногах броненосцы с камеры, руки потрескавшиеся, как сама земля. Чем не портрет?

Тетка Христя посмотрела на свою неловкую одежду, на обувь и засмеялась. И засмеялись все, кроме Зиновия Петровича. Хоть он и говорил с насмешкой о генеральстве своей старухи, и его щедрая душа была преисполнена гордости. Только не стоит показывать ее. Он встал из-за стола, подошел к Марку, поздоровался и задумчиво сказал:

— Вот появились новые хлопоты — свой генерал.

— Да какие же это хлопоты? — улыбнулся Марк.

— Большие, — убеждено сказал старик. — Разве же это настоящий генерал в двадцать восемь лет? Ни тебе седых усов, ни шелковой бороды, ни даже живота. Вон о нем уже и французы написали, что не по правилам бил немцев. А французы — это же нация!

За столом снова засмеялись, а Гордиенко покачал главой, что-то подумал и вышел из землянки. В жилище все торжественно притихли, словно ожидая чего-то. Скоро на дворе празднично ударил колокол — раз, второй и третий раз.

— За сына? — спросил Марко.

— За тебя, — ответила тетка Христя. — За твое председательство. Мы уже знаем, что в райкоме сказали. Есть правда на свете!

— Не сошелся на безбородьках свет клином. Но цепкие они, как сорняк, — отозвался высоколобый, с упрямыми губами и резко очерченным лицом Демьян Самойленко, и в его взгляде вспыхнул нехороший огонь.

Зиновий Петрович внес в землянку самодельную, недоплетенную рафу и вручил Марку:

— На новое хозяйствование. Не забыл, для чего она?

— Для гречки?

— Точно!

— Расскажите, что оно и как оно, — попросила Ольга Бойчук, девушка с высокими грудями и рисованными бровями.

— Это Марко Трофимович расскажет. Пусть так и начинается новое председательство.

— Какое еще там председательство, — отмахнулся Марко.

— А ты не очень задавайся! — грохнул дед Евмен. — Расскажи! Кое-кто даже не знает, сколько стебель гречки содержит цветков.

— Об этом лучше всего расскажет Зиновий Петрович: он летом не вылезает из гречек.

Старый пасечник посмотрел на девушек:

— Запомните, цокотухи: каждый обычный стебель гречки имеет приблизительно триста цветочков, а на роскошном растении их бывает и шестьсот. Это мы когда-то с Марком Трофимовичем посчитали. Такой стебель вырастает из большого породистого зерна — его материнское питание дает растению и рост, и силу, и урожай. Вот я и смастерил эту рафу для отбора дородных семян. Жаль, что не приучают вас к гречкосейству.

— Как, девушки, работают ваши звенья?

— Неважно, Марко Трофимович, некому человеческое слово сказать нам, только ругать есть кому, — отозвалась Ольга Бойчук. — Даже землю не за всеми звеньями закрепили. Мою, лучше ухоженную, отдали родственникам Шавулы.

— Ты свеклу выращиваешь?

— Свеклу, как она уже надоела мне.

— Почему?

— Потому что половина ее идет на такой коньяк «три ботвы», что от него и слезы становятся мутными.

— У нас дела более или менее идут лишь в огородной бригаде, — Демьян Самойленко повернул голову в сторону Марии Трымайводы. — У нее и семян вдоволь, и парники уже зеленеют, и помидоры и огурцы рано родят. Знает женщина какое-то колдовство к овощам.

— Только никакого толку нет от этого: вся работа идет как в пропасть, — грустно сказала вдова. — На вас, Марко Трофимович, надежда.

— Лишь бы овощи были, а надежда найдется, — улыбнулся Марко. — Зиновий Петрович, у вас много гречки?

— В войну только горя много. Обижает война пчелу, обижает и гречку — нет ее в колхозном амбаре. Ну, я и наложил контрибуцию на соседей, которые сеяли гречку по огородам. Не очень, люди, ругаете меня за это?

— Что ругаем, то ругаем, потому что последнее ото рта оторвали, — отозвался дед Евмен.

— Таки последнее, — покачал главой Гордиенко. — Потому что с войной большая бедность свалилась на нас. Свалилась и отходить не хочет. Вот надо как-то сообща ломать ее, наводить порядок на земле. Жена, у тебя есть еще генеральские огурцы?

— Теперь он и сыворотку будет называть генеральской. Ешьте, люди добрые, что есть, и извиняйте. Мой трутень даже в такой день на блины не дал своей гречки…

Уже луна опустилась на край земли и потемнело село, когда Марко, простившись с людьми, украдкой потопал к колхозным парникам. В голове мужчины роились разные хозяйственные планы, надо было думать и о скороспелом рубле, а его могут дать только ранние овощи.

В долине тускло сверкнули первые рамы парников. Марко осторожно опустился возле одной, немного приподнял ее и вдохнул тепло-влажное благоухание молоденьких стеблей помидора. Стекло второй рамы было совсем темным. Марко вынул трофейный фонарь, присветил им и пораженно застыл: сотни людей смотрели на него из темного стекла негативов. Среди них он узнавал своих друзей, соседей, узнавал живых и мертвых, которые и после смерти собирали тепло солнца для людей… А ты же, человече, живой, вот и думай, и трудись, как живой…