Пленник волчьей стаи

Атувье полез вверх. Надо подальше держаться от ко­варной копэй, подальше уйти от этой долины, где он повстречал ночью стаю, где потерял Белого и встретил Черную спину. Где увидел дурной знак — идущую по его следу копэй. Он отрезал еще кусочек чаута и принялся жевать на ходу. Кожа лихтака не еда, обман для желуд­ка. Но желудок можно обманывать.

Атувье взобрался на вершину. Ой-е, первый раз он ви­дел такое! У сопки... не было вершины! Будто срезал ее великаньим ножом создатель этой земли. Такая она была ровная, гладкая! Ни единого бугорка, ни единого кустика. Рядом просматривались другие сопки, с привычными глазу вершинами. «Наверное, на этой макушке духи пируют. Какая ровная»,— с дрожью подумал Атувье, и ему захотелось поскорее перейти «доску для еды духов», как он назвал это странное место. Миновав белый круг, сын Ивигина остановился у края и начал разглядывать еще один неведомый ему уголок страны чаучу. Внизу лежала долина какой-то реки. Он определил это по провалинам в сугробах и тальнику вдоль этих провалин. Вон главная жила реки, а к ней сбегают с сопок ее меньшие сестры.

Это была его родная река Апука. Если бы он знал, с кем встретился! Но сын Ивигина не бывал в верховьях Апуки, не знал этих мест.

Спустившись с сопки, он решил пойти берегом одного из притоков безвестной ему реки, которая выбегала из распадка. Ему казалось, что если он пойдет ее берегом, то обязательно встретит тигильских оленных людей. Он знал, где-то южнее его родных мест стоит большое стойбище Тигиль, и в нем живет наместник белого царя. Тигильские оленные люди, коряки, слыли среди чаучу смирными, незлыми.

Он совсем немного прошел, когда наткнулся на за­ячью тропу. Чуть дальше виднелись еще тропы. Атувье обрадовался. За последние дни он видел очень мало сле­дов длинноухих, а здесь они натоптали так, будто олени паслись. «Надо сделать из ремня чаута две или три пет­ли и посторожить. Надо ночевать здесь»,—решил он. Что-то заставило его оглянуться. Он чувствовал затылком чей-то взгляд. Обернулся и впервые в своей жизни грязно выругался — по его следу шла копэй.

— Эй ты, мешок с дерьмом! Убирайся прочь. Уби­райся! — вскричал он.

Копэй остановилась, но убираться не собиралась. Она словно знала, что у этого большого человека пустой желудок и у него нет гремящей палки.

Злость на пакостницу взбудоражила кровь, прибавила сил. Злость всегда прибавляет силы и храбрости.

Атувье приметил среди кустарников толстое дерево и решил возле него устроить ночевку. Подойдя к дереву, он замер, потом радостно вскрикнул — возле дерева чер­нело кострище, а вокруг него... следы человека! Не веря глазам, нагнулся, потрогал угли, погладил след, припоро­шенный легкими узорчатыми снежинками. «Охотник приходил сюда вчера и поставил где-то петли на длин­ноухих. Значит, рядом... жилье. На длинноухих петли ставят рядом с чумом или ярангой»,— определил Атувье. Он выпрямился. Тальник и следы почему-то стали рас­плываться, размазываться. Богатырь Атувье плакал. Сын Ивигина плакал только в младенчестве, но того времени он не помнил. Это были его первые слезы, и он поспешил поскорее стереть непрошеную, непростительную для мужчины мокроту. Оленные люди не плачут. Вытерев слезы, он оглянулся, боясь увидеть свидетелей своей слабости.

Свидетель был — с вершины одинокого тальника сор­валась сорока и, застрекотав, перелетела поближе и без боязни уставилась на него.

«Проклятая трещотка»,—подумал Атувье и пошел в самую чащобу. Так желавший встречи с человеком, он вдруг испугался этой встречи. Такое с ним уже было, ког­да он вместе с волком подходил к стойбищу Каиль. Не­даром боялся — люди с позором прогнали его. Стойбище его предков далеко отсюда, но в стране чаучу добрые и недобрые новости и слухи прилетают на хвостах сорок и ворон даже в одинокие яранги, через сопки и леса. Кто знает, может быть, и в этих краях знают о сыне Ивигина, который жил с волками. Сын Ивигина, к его несчастью, слишком приметен. Мало таких высоких лю­дей по берегам Апуки, как он. Кто знает, может, охот­ник, который наверняка поставил здесь петли на длин­ноухих, увидев его, догадается, кто пришел в тальник... Однако и скитаться по незнакомым местам с чаутом и ножом плохо. Из чаута можно сделать петли на длинноу­хих, но тогда надо искать другие места их кормежек. Сколько придется искать? Зайцы не мыши. Это мыши живут везде, а длинноухие... Как и лисиц, длинноухих часто поражает мор: в одном месте их много, в другом — совсем нет. «Надо дождаться охотника. А... если отнять у него ружье и патроны? С ружьем не пропадешь. В го­рах баранов много, внизу куропаток стрелять можно. С ружьем не страшен и медведь,— размышлял Атувье и вдруг ударил кулаком по коленке: — Зачем так думаю?! Если я такое сделаю, меня покарают духи и проклянут все-все чаучу и береговые люди чавчувены. И Тынаку проклянет, и сын Тавтык, когда вырастет, будет стыдить­ся своего отца. Отнять ружье — это хуже, чем украсть чужих оленей. Люди меня везде найдут и убьют как бешеного волка. Нет, лучше я выслежу, куда пойдет охот­ник, выслежу его жилье, а потом...»

Что он станет делать потом, Атувье так и не решил.

Пошел снег. Сонные пушистые хлопья падали на бе­лую землю, укрывая следы оленного человека Атувье.

Голод снова напомнил о себе. Атувье отрезал еще ку­сок чаута. Ремень пах рыбьим жиром. Лахтак — зверь рыбный.

Снег валил недолго, ветер прогнал хмурое «стадо» облаков, выглянуло солнце.

Атувье, прислонясь спиной к высокому щербатому пню упавшего от старости дерева, терпеливо ожидал охотника.

И он увидел его. Из распадка сначала выскочила черно-белая собака, за ней на лыжах выкатил человек. За спиной у человека было ружье. Атувье поднялся. Сколько ждал он этого дня! Он увидел человека! Охот­ник шел прямо на него, видимо, направляясь к толстому дереву, возле которого он разводил костер. Атувье рас­терялся, затем спрятался за пень.

Все ближе и ближе подходил человек. Атувье не знал, что делать. Как назло, ветер тянул в сторону охотника и собаки.

У собаки был хороший нос. Она вдруг остановилась, вытянула шею, ловя запахи. Запах кухлянки и торбасов долетал до нее. Едва охотник приблизился к ней, как она сорвалась и махами бросилась вперед, к Атувье! Хо­зяин что-то крикнул ей вслед, но она даже не огляну­лась. Это была очень хорошая собака-охотница. В ее жи­лах текла кровь сибирской лайки и волка. Вувун, ее хозяин, это знал и потому, пройдя еще немного, остано­вился, поправил ремень карабина: Амка зря не побежит так далеко. Она любит гонять зайцев, но сейчас учуяла не зайца. Может, в тальнике затаился медведь-шатун. О, это плохие люди, медведи-шатуны. Совсем плохие.

Амка встала совсем недалеко от притаившегося Ату­вье, и вдруг Долина зайцев огласилась ее тревожным, ба­совитым лаем.

Вувун сдернул карабин, клацнул затвором и пошел рядом со следом собаки.

Атувье встал. Амка от неожиданности и страха от­прянула в сторону и залаяла еще громче. Атувье смотрел на приближавшегося охотника. Когда тот подошел ближе, Атувье поднял правую руку и громко сказал:

—      

Амто!

Невысокий крепыш Вувун, испуганно глядя на огром­ного человека, выросшего из сугроба, остановился и еле слышно ответил:

—      

Амто.

Собака зарычала.

—       

Амка! — крикнул Вувун, и собака успокоилась. Она хорошо знала все интонации голоса хозяина и по­нимала его даже тогда, когда он только называл ее имя. Вувун, видя, что безоружный большой человек с длин­ными волосами, в изодранной кухлянке, с кротким видом ждет его приближения, осмелел. Закинув карабин за пле­чо, подошел к Атувье.

Надо было начинать разговор, но хозяину не пристало первому задавать вопросы гостю. И хотя Вувун встретил незнакомца на охотничьей тропе, а не в яранге-чуме, он все равно сейчас считал себя хозяином, поскольку за сопкой из-за которой он вышел, стояла яранга Килькута. Вувун жил в яранге Килькута, он отрабатывал за невесту — дочь Килькута.