Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие п

— Вынести!

7

Сибирских послов кормили на государев счет.

ИМ надо было оставаться в Москве, пока медленно скрипели перьями приказные, велемудро сплетая словеса указа, и собирали сибирскому казачьему войску припас и царское жалованье.

Грамота не дошла до нас. В ней, уверяет летописец, величался Ермак князем Сибирским.

Велено было готовить рать для похода на Иртыш. Дьяк Разрядного приказа известил о том казаков.

Но золоченая решетка Красного крыльца больше не размыкалась перед ними.

Они бродили по улицам и площадям. И больше всех — Гаврила Ильин.

Он доходил до края города, где за широким полем горели главы, ввысь стремились стройные башенки у речной излучины. Монастырь? Дворец? Твердыня? А дальше, через реку, подымались отлогие горки, все в лесу.

Избы на краю города стояли просторно. За огородами — сады. Колоды ульев указывали на жилище пасечника. Рядом изба не походила на другие. Крепкая, опрятная, небольшая, она не жалась подальше в глубину двора, не жмурилась боязливо и подслеповато, укрывшись забором, а открыто выглядывала на свет чистыми, с цветным отблеском взятых в мелкий переплет граней слюды оконцами. Резьба бежала по наличникам, карнизам до самого конька.

Может, и ничего во всем этом такого не было, но остановился перед нею Гаврила — никуда ведь не спешил, просто ходил по городу, — и чем больше смотрел, тем сильнее хотелось ему (он сам не знал отчего, словно что–то подталкивало его) узнать, что за люди живут здесь.

Брякнула незапертая калитка, тявкнула лениво и мирно, для хорошего заведенного домовитого порядка, сытая собачонка. Молодайка отворила. Увидя молодца в шубе вроде как боярской, в куньей шапке — «Вон кто попить воды попросил!» — застыдилась, заалелась, закрыла рукавом смеющиеся черные глаза, отскочила.

— Маманя!

Высокая старуха в черном платке, с гордым лицом строго посмотрела, позвала в сени, вынесла воды.

Из темноты сеней через растворенную дверь Ильин увидел комнатку. Натопленная, сухая, золотистый свет заливал ее. В первое мгновение он не мог понять, что было в той комнатке. Пестрая, цветная, искрящаяся на свету толпа… Что за толпа? Все с ноготок. Войско вышагивает в кафтанчиках. Тройки летят. Водомет бьет из дыхал грузной, иссиня–черной, с белым брюхом рыбы. Трое взобрались на сосновую полку, в руках палочки, за плечом нищенские сумы. Но и сам змий, свесивший с дерева плоскую голову, завидует им, тщетной сочтя свою мудрость! А вон стоит человек об одной ноге и без лица. И что подле него? Огромпый нос! Нос, диковинно переходящий в драконьи извивы. И еще два уха, растущие сами собой, как лопухи. Киноварью выведены какие–то слова внизу, вроде — вирши.

— Попить просил, касатик, — певуче напомнила старуха.

Почему смутился, смешался он и слова не мог вымолвить? И, ощутив жгучую краску на лице, заторопился вон?

Старуха напрасно держала корец, из–за двери виднелись смеющиеся глаза молодайки.

На крыльце Ильин зажмурился от голубоватого сияния снега в саду по сторонам ровненько расчищенной дорожки.

Уже домами улицы заслонена изба, снует народ, не разберешь, где она осталась, в какой стороне. Никогда Ильину не взять бережно в руки ни одной из тех фигурок, чтобы рассмотреть дивное их художество. И хозяина их не повидать, не встретить, ни словечком не перекипуться с ним. А хотя бы словечко, хотя одно–единственное, от него услышать! Почему же бежал, не узнав даже, дома ли хозяин? Да нет, верно, не было его… Скакал он, верно, на лихом копе, смотрел на город, на людей, молод, весел, кудряв, и откладывал в себе, что надо, что захотел, для чудной своей работы. И больше никогда не поведать ему того главного, что знал Ильин и чего никому он не мог бы рассказать так, как рассказал бы этому московскому человеку: об отваге и смертном труде, о дорогах, пролегших по груди земли, и как необъятна она и златы дали, бескрайна радость простора. Все бы тот понял, все. И открыл бы, в чем тягота жизни и где исход из нее, — он, сотворивший сам сонмы земли, воды и воздуха.

На широкой площади у Кремля (Пожаром называли ее, хотя Ильин не видел сейчас на ней никаких следов огня) шумел торг. Их много было в Москве, но шире всего расплескался этот. В толчее проворные люди в бараньих шапках сбывали татарские седла, халаты, зелье, лохмотья и потрепанное узорочье, кривые ножи и тусклое ордынское серебро. Шныряли черные монахи. Под рясой у них — частицы мощей и животворящего древа, гвозди с присохшей кровью Христовой. Дай медный алтын — будет твое. Переминался на задних лапах приведенный горбатым поводырем ручной медведь. И бездомные, ютившиеся под кремлевской стеной, глазели, как он ходил, выпятив пузо, и грыз кольцо, представляя спесь.

Каменных лавок Ильин не мог счесть. Из одних слышался распевный, бойкий говорок купцов, сыпавших складными прибаутками. Другие забиты, заколочены, доски местами уже выломаны, через дыры виутрь нанесло снегу. Темным дымом колыхались в небе птичьи стаи, медленно оседая на стены, на кресты и купола, чтобы затем снова взвиться с хлопаньем сотен крыльев над лавками, над площадью, над Кремлем.

— Воронья у вас, галок! — сказал Гаврила человеку, который тоже приостановился поглядеть на красный товар.

— Легче, друже! — ответил человек. — Ворона и галка — царская птица. Или неизвестно тебе, что изволением и премудростью великих государей поселена она во дворце и теремах? Ннкто не прокрадется с черным умыслом: вороний грай переполошит дворец. Так бунту и мятежу заказан путь птичьим караулом. Надежа на галку крепче, чем на рынд. И летает она не спросту, а под смотрением дьяков Разбойного приказа.

Ильин круто повернулся к человеку: скорее низенький, голова бурачком, безбородый, жиденькие, какого–то заячьего цвета усы торчком, немолод: в нагольном тулупчике. Не тем бы ответить этому размеренному, самомнящему голосу, посередь дороги сказавшему тебе «друже», разумея «дурак»!

И то, что голос этот выговаривал, будто нарочно, каждую буквицу, и с ленцой тянул слова, и был — у немолодого человека — тонок и высок, точпо у монашка–послушника, — все это подымало темную волну неприязнп в Ильине.

А человек между тем повернулся, зашагал. Ильин так ничего и не сказал ему. Москва!..

К реке сбегал обжорный ряд — там висел кислый запах щей, требухи и пота. А за рекой стоял кабак, когда–то поставленный царем для опричников.

Оттуда валил пар. Там сипели волынки. Гаврила вошел в дверь на их звук. Осанистый, дюжий, краснощекий дядя красовался в середке, расставив ноги, сдвинув шапку на затылок, распахнув шубу, уперев руки в боки, а перед ним юлил кабацкий голяк.

— Голова ль ты моя удалая! — говорил краснощекий.

— Удалая твоя голова, — подтверждал голяк.

— И что ж ты? — грозно и весело допытывался краснощекий.

— А я до головы твоей.

— Вопрошай!

— Скажи, головушка, ответь, не обессудь удалого молодца: почто ты его в кабак завела?

Краснощекий захохотал и кинул голяку деньги. Вдруг повернулся к Ильину:

— А, сибирский царевич!

— Признал по чему? — спросил Гаврила, чуть оторопев.

— По перьям! — крикнул тот.

И вдруг весь кабак, все питухи, и веселые женки, и сидельцы, и даже волынщики загрохотали, а юливший голяк тоненько залился.

— Ты, эй! — гаркнул Гаврила.

Злоба еще больше закипела в нем. Но тот взял его за плечо и, простерев другую длань, повелевающе остановил грохот.

— Пророк Моисей, — возгласил он, — водам Чермного моря глагола: «Утишьтесь, воды!» И расступитесь!

Чермного моря тут не было. Но кабацкие воды безропотно расступились, и, ласково, крепко придерживая Ильина, нежданный знакомец повел его туда, где бульбулькала разливаемая сивуха. И сам не заметил Ильин, как очутилась у него в руке водка, и как он выпил ее одним духом, и ему наливали уже снова, а потом наливали еще.

— Я царский пивовар, — важным шепотом сообщил знакомец, но так, что все вокруг тоже слышали. — Мне все ведомо.