Рябиновый дождь

— Не надо… Чего доброго, я возьму да поверю, что в больнице ему лучше, чем дома, — и тут же поняла, что сказала это скорее для себя, чтобы не накричать на этих мужчин, так сильно провинившихся перед ней. Боже мой, за что?! Почему не вы, которые уже всего повидали, уже вдоволь поели и попили, а он, только-только начинающий жить?..

Чувствуя свою вину, мужчины замолчали и тихо просидели до самой больницы. Потом попытались извиниться, оправдаться и пошли подготовить Саулюса, а она, никем не останавливаемая, двинулась вслед за ними и встала на пороге. Слушала их приглушенную беседу с мужем, а душа исходила криком: боже, почему они думают, что лишь беда сближает людей? Это неверно, этого не должно быть!

Увидев, что Саулюс заметил ее, Грасе резко оттолкнулась от косяка, поспешно подбежала, будто ей хотели помешать, упала на колени возле постели и, уткнувшись головой в грудь мужа, дала волю накопившимся слезам:

— За что, Саулюкас, за что тебя так?!

Он ничего не ответил, ерошил волосы жены и ждал, пока она выплачется. У него не было ни сил, ни желания еще раз повторять то, о чем уже поговорил с друзьями; он прижимал к себе дорогую головку и кусал губы. Потом смахнул невольно брызнувшую слезу и попросил:

— Хватит.

— Тебе очень больно?

— Ничего, люди не такую боль переносят, — не мог найти слов поласковее, чувствовал, что, допусти он малейшую слабость, тут же примется жалеть себя, а потом, чего доброго, начнет вторить всхлипывающей жене. — Лучше скажи: что дома? — Он страшно соскучился по простому, ни к чему не обязывающему разговору о выкрошившейся штукатурке на кухне, об отскочившей половице или о бешеных ценах на рынке.

— Саулюс, почему ты от меня все скрываешь? Ведь я знаю. Сразу после аварии заходил капитан милиции. Он спрашивал, сколько ты выпил, чем занимался перед дорогой, подробно рассказал, что и как случилось, и пообещал сделать все, чтобы твою фотографию не вывесили на стенде «За движение без опасности».

«Боже, оказывается, и эта жертва уже не нужна, — кольнула в сердце мысль. — Опоздал», — хотел быть строгим, но не выдержал:

— Тогда почему плачешь, если все знаешь?

— Как ты можешь, Саулюс?

— Могу… Пусть они хоть что говорят, но я все равно встану.

— Я верю, ты обязательно встанешь, но, Саулюкас, будь искренним… — Ее все еще раздражало воспоминание о пьяном разговоре мужа со Стасисом. — Ведь ты чувствовал, просто знал, понимал, что от этого человека несет бедой, почему же опять поехал туда?

— Чувствовал… И понимал, но не превращаться же мне в бабу, я был обязан сопротивляться этому предчувствию. Кроме того, Грасите, я не ради него.

— Саулюкас…

— Ты не забывай, милая, я мужчина.

«Будь ты мужчиной, будь, но почему ты не хочешь понять меня? Я — женщина, и как ты ко мне прикоснешься, так и зазвеню, — она вспоминала слова, когда-то оброненные мужем. — И не для кого-нибудь другого, только для тебя, милый, только для тебя», — хотела сказать об этом вслух, но застеснялась посторонних.

— Я — женщина, Саулюкас, — произнесла наконец, — и люблю не то, что воображаю, а что вижу. Я не умею, я просто не в силах любить то, что очень далеко или очень велико, что вечно. Я люблю то, что уже не повторится завтра, поэтому не надо со мной так — ни вашим ни нашим…

— Тогда кого мне, черт возьми, теперь жалеть: вас, с сочувствием укладывающих меня в гроб, или себя?

— Не надо, Саулюкас, не надо… Мы скоро будем втроем, ты понимаешь? — Не отыскав других аргументов, она сильно прижала его руку к своему животу. — Послушай, неужели и ему не будет суждено знать отца?

— Сказал: замолчи и не каркай! Хватит. И слезы тут не помогут. — Он поморщился, но не рассердился, скорее удивился, что даже в таком плачевном положении человек еще может быть счастлив.

Слава богу, что все обошлось так просто, без больших слез и обмороков, без клятв и до мозга костей надоевшего шума, — он был благодарен Милюкасу.

— А как его назовем?

— Саулюсом.

И это решение жены показалось ему единственно верным: всем первенцам следовало бы давать имена отцов или дедов, — он ощущал, как чувство благодарности заливает грудь и освобождает напряженные мускулы. Потом благодарность переросла в умиление, и ему опять потребовалось собрать всю волю, чтобы не заплакать и, глотая слезы, не потерять ясность рассудка и не повысить голос.

— Грасите, я страшно соскучился по чему-нибудь острому, с лучком и перцем, — попросил он, все сильнее ероша ее волосы. — Селедочки или сухого вина…

— Я компот привезла.

— Нет, малышка, лучше водки, если можешь.

— Они не разрешат.

— А ты закрась чем-нибудь, налей в банку из-под компота и крышкой закрой. Когда-то я свою маму так обманывал.

И снова она заплакала. Только на сей раз тихо, без оханья, и даже не заметила, как на цыпочках вышли из палаты оба ее спутника. Муж гладил дрожащие пальцы Грасе, вытирал ее щеки, а перед ее глазами проплывали самые прекрасные мгновения их совместной жизни, когда они оставались только вдвоем: от того пышного, выстланного диким клевером и одуванчиками их свадебного ложа до последнего бурного сближения, когда, усталая, немного растерянная и удивленная, она спросила: «Саулюс, что это с тобой?..» И всего этого больше не будет! В голове перемешались воспоминания о приятном прошлом, ужас будущего и немного грустное настоящее. Стоящая на коленях Грасе, выплакавшись, будто уснула у него на груди, а когда очнулась, стала оправдываться, глядя на него чуть стыдливыми, но чистыми и наполненными болью глазами:

— Прости, я снова видела, как ты нес меня на руках…

— А что тут прощать, — он старался быть снисходительным и мужественным, — что было хорошего в нашей жизни, то и вспоминаем…

Благодарная, она несколько раз поцеловала Саулюса, потом случайно глянула на часы и испугалась.

— О господи, уже поздно! — Поспешно собралась и убежала со словами: — Моцкус заждется. Лишь бы на работу не опоздать. Пока тебя здесь будут держать, Саулюкас, я возьму отпуск за свой счет…

— Хорошо, я согласен, — помахал ей рукой, как всегда, когда провожал на фабрику, а сам, распаляя себя, думал, что второго такого свидания не будет, что другое уже пройдет куда прохладнее, потом все превратится в привычку, а еще позже — в горькую и неприятную обязанность. Но это уже не имело значения.

Немного погодя протянул руку к звонку и терпеливо ждал, пока прибежит сестра. Она была молоденькая и хрупкая, еще почти ребенок, бледная, с проступающей голубоватой жилкой на виске. «С этой не договорюсь», — подумал он, глядя на белые, почти прозрачные руки и изнуренное болезнями личико сестры.

— Позовите Бируте, — закончил он свои наблюдения.

— Ее нет.

— А где она?

— Я не знаю. Мне кажется, она была здесь временно, пока я болела. Все штаты теперь заполнены.

Штаты, кадры, мероприятия, точки, галочки, единицы — а где же люди? Ему хотелось спорить и ругаться, хотелось обидеть ее, рассорить всех между собой: знакомых и незнакомых, своих и чужих, хотелось взбудоражить их заплесневелые повседневные мысли, а потом во все горло заорать: «А где же люди?!»

— Тебе, малышка, лечиться надо, — подластился к сестре.

— Знаю.

— А где живет Бируте?

— Не знаю.

— Собой занята?

Девушка покраснела, опустила глаза:

— Где-то у своей подруги, у нашей старшей медсестры, но они со мной почти не общаются.

— А ты не можешь пригласить ее?

— Не знаю… Если разрешат.

Нет, девочка, мы с тобой не столкуемся, решил и громко, чтобы все слышали, уколол:

— Тогда зачем здесь работаешь, если ничего не знаешь?

И снова разговаривал сам с собой, снова ждал, как тогда, в пустой, пропахшей рябиной комнате, и снова гадал: неужели не придет? Хотя бы попрощаться. Неужели ей все равно, кто ее друзья и кто враги?..

Милюкас вошел в палату добрый, подтянутый, в кожаной куртке, ладно облегавшей его фигуру, наведя лоск на сапоги, выпив кофе и почистив зубы, словом, сделав все, чтобы парень не принял его ни за кого другого, кроме как за милиционера при исполнении служебных обязанностей.