Из рода Караевых

Административные искры в глазах усача тотчас погасли, усы опустились. В одно мгновение он весь как-то обмяк и подобрел.

— Да я уж и забыл даже, когда купался! — буркнул директор.

— Раздевайтесь и приходите! — скомандовал Уткин. — Будем вместе мыться, втроем веселее!..

Директор повернулся и исчез вместе со своим карабином. Через пять минут он снова возник на пороге, розовый, голый, благостный, как Христос при крещении.

Деликатно прикрываясь веником, он проковылял к отдельной скамейке, налил кипяточку в шайку, и когда — еще через пять минут — снова завыли сирены воздушной тревоги, наш партнер уже фыркал, гоготал и повизгивал от наслаждения, хлеща себя веником по спине и тощим ляжкам. Ему было на все наплевать. Только прямое попадание бомбы могло бы прервать его невинное занятие!

Мы хорошо помылись, дружески простились с директором бани и пошли в гостиницу. Гостиница была почти пуста. Нам дали каждому по номеру, и мы отлично выспались на настоящих пружинных матрацах, лежащих на настоящих кроватях.

Когда мы вернулись домой, в лес, Воловец под строжайшим секретом сообщил нам, что под Почепом затевается «нечто весьма серьезное», сейчас писать о боях на этом участке фронта преждевременно. Поэтому он нас и отозвал. Нам пришлось смириться.

О своей поездке в Брянск и о «тихих банных радостях» мы, сильно приукрашивая, рассказали редакционным товарищам, не скупясь на живописные подробности. Нам откровенно завидовали, а секретарь редакции А. Я. Митлин, в прошлом редактор газеты «Кино», симпатичный и кроткий хлопотун-работяга из породы тех газетных коренников, которые, где бы они ни работали, главную тяжесть редакционного воза берут на себя, объявил, что он завтра же поедет в Брянск по неотложному делу и заодно уж, конечно, посетит брянскую баньку и передаст от меня и Уткина привет усачу директору.

Митлин действительно на следующий день отправился в Брянск — в командировку. После обеда наша изба опустела. Сотрудники разбрелись по своим делам.

Воловец ушел к начальнику политуправления фронта. У меня наметился свободный часок, и я залез на сеновал тут же, в избе, и решил, пока суд да дело, вздремнуть. Только я устроился поудобнее, как началась бомбежка. Взрывы бомб следовали один за другим. Изба лесника ходила ходуном. Нужно было выйти наружу и укрыться в щели, но я так уютно устроил свое бренное тело в душистое, мягкое сено, такая истома охватила меня, что я продолжал валяться на сеновале в сладком полузабытьи. Вдруг внизу на столе Митлина зазвонил телефон.

Я слез с сеновала и снял трубку.

— Попросите Ленча! — сказал незнакомый голос.

— Ленч слушает!

— Леонид Сергеевич, только что при въезде в Брянск тяжело ранен Митлин. Он попал под бомбежку, ему оторвало ногу. Вы, кажется, знаете хирурга Вишневского? Найдите его и попросите, чтобы он сейчас же приехал в госпиталь, он знает в какой. Действуйте быстро!..

На секунду я оторопел. Вот тебе и наша лесная идиллия!

Я выбежал из избы лесника. Боже мой, где же искать Вишневского, тогдашнего нашего фронтового хирурга?!

Я быстро пошел по направлению к землянкам штаба фронта и вдруг — так бывает только во сне или в кино — увидел пробирающийся по лесной дорожке пикап и в нем Александра Александровича Вишневского. Я закричал что есть силы:

— Александр Александрович!

Вишневский обернулся, увидел меня, тронул шофера за плечо. Пикап остановился.

Через три часа в сумрачную, притихшую избу лесника (все уже знали о ранении Митлина) вошел Вишневский. Я вздрогнул, увидев его осунувшееся, хмурое лицо и черные тени под запавшими глазами. Гимнастерка его пропотела насквозь.

Он обратился ко мне, сказал:

— У тебя коньяку нет случайно?

Коньяк у меня был — на днях прислали посылку из Москвы.

Я достал из чемодана бутылку, налил полстакана. Хирург выпил одним глотком и сказал, ни на кого не глядя:

— Он умер на столе. Я ничего не мог сделать. Газовая гангрена при плохом сердце.

Митлина все любили. Он был добрым, скромным человеком, настоящим советским газетчиком.

Дней через пять после его смерти массированным ударом вражеской авиации Брянск был разрушен и сожжен почти полностью.

ФРОНТОВЫЕ СКАЗКИ

КОМАР

Был у фашистов непобедимый генерал фон Пфуль — отчаянной храбрости мужчина и очень спесивый.

Сам толстый, словно боров, голова плешивая, гладкая, как блюдце, зубы — сплошь золотые.

— Я, — говорит, — десять стран покорил, сто городов пожег, тысячу деревень с землей сровнял. Нету сильнее меня генерала на свете.

Он на отдыхе находился, этот самый фон Пфуль. Сидел во Франции, жрал сардинки с сардельками, шампанским запивал.

Вот однажды вызывает его к себе Гитлер и говорит:

— Дела мои на Востоке швах, ниже среднего. Придется вам поехать в Россию, пособить мне воевать, поскольку вы десять стран покорили, сто городов пожгли, тысячу деревень с землей сровняли и сильнее вас нету генерала на свете.

— Рад стараться! — отвечает Гитлеру фон Пфуль. — Правда, я свои мимомуары только до пятой из десяти покоренных мною стран додиктовал, но это ничего, покорю одиннадцатую и тогда уже все сразу, одним махом, и додиктую.

Прикатил он к нам в Россию и попал аккурат на такой фронт, где леса, да болота, да комарья туча. Зайдешь в чащу — кругом все так и звенит. Только успевай руками махать — от комариков отбиваться.

Созвал фон Пфуль генералитет, объявил:

— Я десять стран покорил, сто городов пожег, тысячу деревень с землей сровнял. Сильнее меня нету генерала на свете. Вот как перед истинным богом клянусь вам, что я в три дня русских одолею.

Один пожилой фитьмаршал, седой весь, как старая крыса, говорит ему:

— Довольно странные ваши речи. Мы здесь два года сидим, ничего сделать не можем, а вы… в три дня! Посмотрим!

— А вы оставьте меня одного, я посижу над картой, подумаю и преподнесу вам свой научный план, как, чем и во что русских надо бить, чтобы их окончательно одолеть.

Генералитет удивился и ушел. Развернул Пфуль свою карту, стал думать. Вот уже вроде бы придумал, а тут комарик спикировал ему на лоб — да как ожег! Фон Пфуль хлоп себя по лбу и весь план забыл. Стал сначала думать. Только снова подобрался к плану, а комар его в ухо жальнул. Генерал хвать себя в ухо, а другой комар его в ноздрю. Генерал — в ноздрю, а комар опять в ухо! Что ты будешь делать! Весь план начисто забыл опять непобедимый генерал фон Пфуль. Сидит, головой мотает, злится. А комар свое звенит: «Ты… з… з… злой, а я еще з… з… злей. Ты з… з… злой, а я еще з… з… злей».

Позвал фон Пфуль адъютанта, спрашивает:

— Что это такое на меня пикирует?

— Это такая русская насекомая, ваше превосходительство. Вроде вошки. Только она летает и называется комар.

— Станьте рядом и отгоняйте эту дрянь от меня.

Адъютант встал, как положено, машет над генеральской плешью сосновой веткой — отгоняет комаров. Ничего не помогает.

Фон Пфуль кричит на адъютанта:

— Вы не махайте на нее, вы ее бейте, как только она на меня присядет.

— Так ведь придется тогда вашу, извините, плешь побеспокоить, ваше превосходительство.

— Делайте, что вам говорят! Я никаких движений сам делать не хочу, это меня отвлекает от моих важных научных мыслей.

Стоит адъютант над плешью фон Пфуля, ведет наблюдение. Вот сел комар на генеральскую плешь, генерал сквозь зубы золотые командует:

— Огонь!

Адъютант хлоп — недолет, хлоп — перелет. Одного комара прихлопнет — десять новых прилетает.

У непобедимого генерала фон Пфуля плешь уже посинела, но он ничего, терпит, бодрится, только кряхтит. Думает. Бодрился, бодрился да вдруг как завопит на адъютанта:

— Ты, подлец, нарочно промахиваешься, по пустому месту бьешь. Вон отсюда! Расстрелять!..

Адъютанта как ветром сдуло.

Остался фон Пфуль один, сидит, думает. Вдруг входит в его палатку неприметный старичок в ватнике, бородка клинышком, на одном плече мешок, на другом автомат немецкий на ремне.