Камень-обманка

Часовщик грустно думал о том, что не за горами новый, 1922 год, и его опять приходится встречать на чужбине.

Вздохнув, Куросава взял со стола маленький колокольчик и потряс им. Дверь скрипнула, вошел китаец-слуга и молча остановился у порога.

— Вы знаете, Лю, — помолчав, произнес Куросава, — русские долго воевали между собой — и это их дело. Но свинец и золото — увы! — плохие супруги. Коротко говоря, мои ювелирные дела дышат на ладан. А ремонт часов — слишком мало, чтоб жить по-человечески. Согласитесь, в таком почтенном возрасте, как мой, грустно питаться придорожными травами, не так ли?

Слуга вопросительно взглянул на часовщика: зачем длинное предисловие?

На сером лице старика ничего нельзя было прочесть. Китайцу казалось, что зрачки застыли и уже не живут. Под бледной верхней губой виднелись крупные неровные зубы — и это тоже создавало впечатление, будто хозяин спит или умер.

Лю был полная противоположность Куросаве. Грубо и прочно сколоченный, он обладал недюжинной силой, был молчалив и мрачен, порой грубовато откровенен, как все сильные люди. Со стороны могло показаться — не слишком почтителен к хозяину.

— Итак, у меня — поручение, — продолжал Куросава. — Вы помните Хабару и Дина, не правда ли?

— Да.

— Они застряли на полпути к Шумаку — и в этом моя вина. Хабара и Дикой торопились, у них были на то, разумеется, причины, но все-таки мне следовало задержать их. Теперь они толкутся на Китое без теплой одежды и припасов, ожидая помощи. Неделю назад в городе появился Дин. Артель должна получить необходимое, тогда можно надеяться: и крыса станет тигром, когда придет ее день.

Куросава покосился на Лю.

— Или я говорю глупо?

— Нет.

— Г-м… Бывает, и каппа [48] тонет. Случалось, и Кобо [49] делал описки.

— Да, но игра стоит свеч.

— Благодарю. Однако перейдем к делу. Дин немощен и один не увезет груз в горы. Вы поможете ему, Лю.

— Когда идти?

— Дорога трудна. Более того — опасна. Неразумно забывать о ЧК.

— Я помню. Когда выходить?

Куросава не ответил на вопрос. Он мельком взглянул на непроницаемое лицо слуги, похрустел сухими пальцами рук.

— Поедете на санях. Оставите их артели и вернетесь в седле.

— Хорошо.

— Путь — по Китою, и его нетрудно запомнить. Тем не менее, замечайте все. Вам придется посещать артель. Это сброд, а я не хочу оказаться слепцом без посоха.

— Разумно, хозяин.

— Я поручил Дину быть моими глазами и ушами на Шумаке. Он предупрежден: за попытку обмануть меня — будет жестоко наказан. Впрочем, мы уже не раз толковали с вами на эту тему.

— Да.

— Вы довезете груз — и только. Не следует лезть на глаза старателям. Я вполне полагаюсь на них.

В глазах китайца мелькнула ирония.

— Они — достойные люди. Но позвольте вопрос, Куросава-сан?

— Прошу вас, Лю.

— Вы не опасаетесь, что я договорюсь с Дином и обману вас?

Вопрос, кажется, не удивил старика.

— Нет, не боюсь. Вам некуда бежать, мой друг.

— Но все же, если…

— Тогда вас накажут другие.

— Хабара? Дикой? Кто?

— Кто-нибудь из; них.

— Что говорить, если меня возьмет ЧК?

— Что угодно. Молчите лишь обо мне. Иначе я не смогу помочь вам. Жене и сыну скажите, что отправляю вас в Омск за партией часов.

— Да, хозяин.

— Поймать рыбу, не замочив рук, нельзя. Но в случае удачи — награда за все.

Куросава поморщился, снова ощутив, как горчит во рту и временами бестолково дергается сердце. Он поглядел на молодого человека и с завистью подумал о том, что для Лю слово «болезнь» так же бестелесно, как и слово «ад».

— Итак, — подытожил старик, нарушая короткое молчание, — вы рискуете головой, я понимаю это. Но глуп тот, кто не ест суп из рыбы фугу [50], глуп и тот, кто его ест. Вы отправитесь этой же ночью, Лю Джен-чан. Все распоряжения уже даны.

— Могу идти? — спросил слуга, и снова ничего нельзя было прочесть на его лице.

— Да. Вы встретите Дина в полночь в лавке господина Исикава. Лошадь, сани и груз — там. Я еще увижу Дина и поговорю с ним.

Вечерние сумерки уже сгущались над Иркутском, когда Куросава, укутав горло большим шерстяным шарфом и облачившись в пальто на меховой подкладке, вышел из своего дома на Спасо-Лютеранской. Было холодно, свежий снег скрипел под ногами, и, казалось, что тротуар в туманной дымке вечера уходит в иную жизнь.

У электротеатра «Глобус» японец остановился, рассматривая объявления, и редким прохожим в этот час виделось, что старик с неподдельным вниманием пытается разобраться в мешанине концертов, лекций и митингов, обещаемых афишами.

Минутой позже сюда подошел человек в новом полушубке, и его узкие слезящиеся глаза тоже, будто магнитом, притянул веер афиш.

Убедившись, что улица пуста, он чуть дотронулся до рукава часового мастера, сказал негромко:

— Я плиди, господина Кулосава.

— Здравствуй, Дин, — не поворачивая головы, отозвался часовщик. — Ты точен, как всегда.

— Ха! — вежливо оголил зубы китаец. — Я — холосая люди, господина Кулосава. Холосая люди — всегда смотли часы. Так?

— Мы дадим тебе все, что надо, — не стал отвечать на вопрос японец. — Но ты понимаешь, когда речь идет о деньгах, даже отец и дети — не родственники. Золото, принесенное тобой, далеко не то, зачем вы пошли. Я полагаюсь на тебя, Дин.

— Да, господина.

— С тобой отправляется Лю Джен-чан. Вы встретитесь в полночь в знакомой лавке. Однако что это за люди — офицер и девчонка?

— Они — холосая люди, — ухмыльнулся Дин. — Они люби длуг длуга.

— Возможно. Но все же не спускай с них глаз. Иди. И да хранит вас бог, мой друг.

ГЛАВА 14-я

В ОДИНОКОМ ЗИМОВЬЕ

Дин появился у землянок незаметно, и все увидели старика лишь тогда, когда он, усевшись на чурбан, стал стирать густой пот со лба.

— Дин! — закричала Катя. — Вернулся!

И по этому торжествующему крику Андрей вдруг понял, что она тоже, как все, боялась исчезновения китайца и тех бед, которые оно неминуемо должно было принести.

— Шибко тлудно, — бормотал старик, опираясь грудью на лыжные палки. — Дин — чесна человека. Дин много носи.

Китаец был в жалком состоянии: новый полушубок болтался на нем, как на вешалке, глаза слезились, а сухие, в трещинах, губы открывались с трудом.

— Ну, чё, старик? — спросил Хабара, и на лбу у него вздулась синяя жилка. — Чё скажешь?

— Красные есть Иэркуцыкэ, — пожал плечами китаец. — Нельзя ходи Иэркуцыкэ.

Он достал из-за пазухи городскую газету и отдал артельщику.

Гришка долго читал верхушку страницы, шевелил в такт слогам губами и, вздохнув, вернул листок китайцу.

— М-да, хошь не хошь, а зимовать тут, — хмуро покачал он головой. — Я знал.

Дин спрятал газету, кивнул Хабаре и Дикому.

— Надо лес ходи. Леса сани ести. Моя груз таскай.

Помедлил, поправился:

— Лосадка таскай. А я — помоги.

Гришка повеселел, распорядился:

— Айдате!

Шагая за Дином, Хабара говорил ему в спину:

— Умно, старик, чё груз в сторонке оставил… Всяко бываеть…

Вскоре все вернулись в лагерь, таща за собой сани. Скачки́ были нагружены доверху и покрыты одеялами. Дин брел сзади, низко уронив голову. Дойдя до чурбана, он почти упал на него, стараясь отдышаться.

Но вот китаец поднял голову, и неясная улыбка сморщила ему лицо.

— Все холосо, — прохрипел он, моргая воспаленными глазами. — Я золото плодавай, много чиво купи…

Поднялся и стал дрожащими руками развязывать веревки.

«Вот поди ж ты, — думал Россохатский, наблюдая за тем, как старик, постепенно доставая вещи, раздает их бродягам. — Мечутся, как рыбы в половодье, а все ж — табуном…»

Дин неторопливо, часто останавливаясь и отдыхая, вручал артели вещи. В санях не было ничего лишнего, почти каждый предмет вызывал общий гул одобрения.