Камень-обманка

Кириллова была на этот раз в суконной юбке, на которую опускалась темная шерстяная кофта городской вязки.

И Андрею, помимо воли, бросились в глаза и ее легкая фигура, и стройные ноги в черных яловых сапогах.

Катя спросила, чуть задыхаясь, может, от быстрой ходьбы, может, от волнения:

— Целый?

— Целый, Катенька.

— Ну, слава те, господи! А то слышу — три выстрела, оробела: задереть медведь.

— Отчего ж решила, что медведь?

— А как же! На каборожку столь пуль не тратять. Сразу поняла: космач.

Она посмотрела сияющими глазами на Андрея, любуясь его тонкой фигурой и повторила:

— Слава господу — целый…

Спросила, лукаво узя глаза:

— А ты, чай, курить до смерти желаешь?

— Верно.

Она отвернулась, пошарила за кофточкой, достала кусок газеты, сложенный пакетиком.

Россохатский осторожно отогнул края бумаги, увидел щепоть махорки и, заглянув в довольные Катины глаза, признательно улыбнулся ей. Тут же свернул изрядную папиросу и высек огонь.

Они были так увлечены своей радостью, что не заметили Гришку, выросшего возле туши. Хабара стоял, опершись на винтовку, и разглядывал зверя, а может, лишь делал вид, что осматривает добычу. Столкнувшись глазами с сотником, пожал плечами и сказал, будто чрезвычайно удивился себе:

— А я без топора, паря. Никак, леший меня обошел.

Распорядился:

— Поди, Кириллова, Дикого покличь.

Катя топталась возле Андрея — и было видно: не хочет уходить.

— Иди, иди… — повторил артельщик. — Чё кулем стоять?

Когда женщина ушла, Хабара беззвучно рассмеялся, кинул Андрею:

— Ну, не полошись, сотник! Я все давно вижу. Сморгались, чай?

Россохатский покосился на Хабару, проворчал:

— Под ногти не лезь, право! Зачем?

Хабара отозвался хмуро:

— Красоту не лизать, парень. У меня на нее свой интерес, на Катю. Ты помнишь.

В чаще треснул валежник, еще раз — и все стихло.

«Не ушла сразу… Боялась, как бы ссоры не вышло…» — подумал Андрей, и впервые за время скитаний ему показалось, что он, пожалуй, не одинок в этой ужасной глуши.

Кириллова вернулась к реке с Диким. Мефодий не стал терять времени на расспросы, вытащил из-за пояса топор и живо срубил крепкую небольшую сосенку.

Медведю связали ноги, подвесили на жердь, благоухающую смолой, и, покряхтывая, потащили в лагерь.

Дин топтался у землянки, вытягивал шею так сильно, что его узкая бородка дыбилась в уровень с глазами, бормотал:

— Холосо, шибко холосо.

Медведя свежевал артельщик. Он выпрастывал зверя из его кожаной одежки с непостижимой быстротой и ловкостью.

Андрей стоял рядом, наблюдая за точными движеньями Хабары.

Смутные и противоречивые чувства отражались на лице Россохатского. Медведь был, точно воском, залит салом, и сотник понимал, что добыл артели отменное мясо. Но стоило бросить взгляд на связки безукоризненных мускулов животного, — и снова приходило ощущение невнятной жалости.

Гришка говорил, орудуя ножом:

— Чай, сала одного за три пуда будеть. Сладкий медведь!

Утром Хабара отослал Мефодия и Дина на промывку песка, а сам остался у лагеря: предстояло соорудить коптилку, нарезать ломтями и просолить мясо.

Коптильня оказалась не бог весть какое сооружение. Гришка врыл, в землю столб, накрыл его нехитрой, крышей из хвои, так что получилось вроде гриба. Вытесал из сухостоя палки-вешала и приспособил их под навесом. После того, с помощью Кати, нарезал медвежатину на тонкие длинные ломти и стал солить.

Повесив мясо на жердях, Хабара сложил под ним костер, посыпал мхом — и поджег. Дрова тихо тлели, и дым густо взбирался к вешалам.

— Моя служба теперь вся, — кинул Гришка Андрею, обтирая руки пучком травы. — Сутки, а то и двое — огню работа.

Мельком взглянув на Катю, распорядился:

— Я — на Билютый, однако. А ты, срок найдешь, шкурой займись.

— Дикой поскоблить, — с неудовольствием отозвалась женщина. — Мне еще черемуху толочь.

— Ну, Дикой — так Дикой, — не стал спорить артельщик.

И ушел, оставив Катю и Россохатского вдвоем.

Как только Гришка спустился к реке и пропал из виду, Катя подошла к Андрею, сказала, прижимая руки к груди, точно готовилась прыгнуть с обрыва вниз:

— Иди на закат, туда, где зверя убил… Я — за тобой. Иди…

— Зачем? — не понял Россохатский.

Женщина исподлобья взглянула на него и, пытаясь подавить раздражение, подтолкнула в спину.

— Иди, ваше благородие.

Сотник пожал плечами и вяло зашагал в лес.

«Что взбрело в голову? — думал он, наталкиваясь на ветки и забывая прикрыть лицо. — Какие тайны?»

Он вдруг обозлился и вслух обругал Катю:

— Право, дурит баба!

Женщина догнала его вскоре, и двигались они как-то чудно: не рядом, не парой, а гуськом. Кириллова ступала позади неслышным охотничьим шагом, молча, и только дыхание ее изредка долетало до него.

Вблизи Китоя Катя внезапно обошла Андрея и повернула на юг, лицом к далекой монгольской границе.

В версте от реки увидела хоровод елочек, забралась в него, проворчала:

— Шинель постели. Посидеть хочу.

Опустилась на жесткое выгоревшее сукно, зябко поежилась, попросила:

— Сядь близ. Погреться мне надо.

Россохатский сел, и она тотчас прижалась к нему, обвила руками его шею, но опять как-то странно, точно держала его губы на отдалении, боясь — станет целовать.

Андрей почувствовал, что ее руки дрожат, что вся она, как свернутая предельно пружина в сильной, но робкой руке. Посмотрел женщине в глаза, и ему показалось, будто они — небо, по которому волнами проносятся облачка, то грудясь в кучку, то исчезая бесследно. Он уже и сам стал волноваться, ощущая, как сильно ударяет сердце по горлу, уже почти зная — должно произойти важное и милое, — но держал себя в узде, не давая Кате, как в прошлый раз, обидеть себя.

Чтоб как-нибудь уйти от неловкости, сказал, одними глазами показывая на небо:

— Гляди, какое оно разное. Будто море.

Кириллова спросила, не отнимая рук от его шеи:

— Какое ж оно?

— Море?

— Да.

— Как слезы. Соленое.

— Нехорошо это — слезы.

Он не согласился.

— Случаются всякие. И в радости плачут.

Внезапно поинтересовалась:

— Ты свово коня сильно любишь?

И сама ответила: — Сильно.

Поглядела на кроны сосен, залитые солнцем, вздохнула.

— Всю войну — на Зефире?

Он попытался помотать головой.

— Нет, что ты! Подо мной трех коней убило. До Зефира дончак был… Видала дончаков?

— Откуда ж? Какой он?

— Казачий конь, Катя. У меня был старого, чистого типа. На взгляд неприметен. Невысок, голова горбом, ноги и шея длинны весьма. Зато быстр и поворотлив, как ящерка! А в бою и миг многое значит…

— Можеть, и так…

Андрею казалось, что Катя слышит его и не слушает, и он сердился в душе: «Нашла тему!». Но женщина не выпускала его из жестких объятий, и приходилось продолжать нелепый этот разговор.

Он сообщил, какие бывают у коней аллюры, то есть хода́, чем отличается карьер от галопа и что рысь — искусственный аллюр, а иной рысак покрывает за минуту без малого три версты. И оттого сердце у чистокровки вдвое больше сердца обычной лошади.

Россохатский отлично понимал, что весь разговор о лошадях не имел никакого значения для Кати, и Катя это тоже, бесспорно, понимала, потому что в жизни никак не обойтись без условностей, что ни говори.

Андрей думал об этом и оттого не сразу услышал слова женщины, будто приглушенные расстоянием.

— Ляг ко мне на колени. Можеть, так лучше будеть.

Он поглядел ей в лицо, увидел, что все оно теперь горит жаром, и сам ощутил в себе жар — и легкий, и знобящий, и праздничный разом.

Катя гладила его по волосам, пропускала их через пальцы, но всякий раз, когда Андрей пытался привстать, сильно прижимала его голову к коленям.

Сотнику казалось: Катя, задыхаясь, бежит сама от себя, не может убежать — и ею овладевает нервная приподнятость, похожая на отчаяние.