Матросы

— Молодец, внял зову. — Полковник в унтах полуобнял Ступнина и прикоснулся щекой к его щеке. — «Нас мало осталось, но верные мы, хоть шпаги ржавеют в ножнах».

Холодно попрощавшись, Черкашин надел шинель и вышел. Архипенко круто тронул машину.

«Вот вам и безупречный, — зло подумал Черкашин. — Организует у себя на корабле чествование собственной личности, бросает якоря, чтобы покуролесить с дружками…»

От ядовитых мыслей, как известно, легче не бывает.

— Орлы собрались там, товарищ капитан первого ранга! — сказал Архипенко. — Ребята подсчитали — шестьдесят три боевых у них… Две звездочки! Меня товарищ Ступнин узнал, вопросы задал.

— Когда это он успел? — недовольно буркнул Черкашин.

— Мы же его у крыльца встретили. Раньше полковника. Со всеми поздоровался…

Машину занесло на гололедке.

Черкашин оборвал разговорившегося водителя:

— Лучше за дорогой следите, товарищ старшина.

Доехали до города, не обмолвившись ни единым словом. Над оголенными деревьями, шелестящими стручками, в парке, где были погребены пилоты-моряки, в полную мощь ревел репродуктор «Цыганочкой».

«Нет, что ни сверши, хоть головой в печку сунься, все равно тебя затмят «Цыганочка», банка с огурцами, бессмертные пол-литра». Раздраженные, несправедливые мысли преследовали Черкашина до самого дома, крытого татарской черепицей.

Его поджидала медицинская сестра из санатория с запиской от главврача, приглашающего на прием.

— Вы могли бы оставить записку и не затруднять себя, — сказал Черкашин.

— Военный санаторий. Я не имела права отдавать никому постороннему, — вспыхнув ярким чудесным румянцем, ответила девушка.

— Здесь же была моя жена.

— Я не знала. Меня послали к вам…

Девушка ушла гордо, оскорбленная и крайне независимая.

Ирина читала в кровати, накрывшись клетчатым пледом. Розовая пижама невыгодно оттеняла бледное, вымытое перед сном лицо. Несколько окурков в пепельнице и дым столбом свидетельствовали, что она не выходила на прогулку.

— Читаю Данилевского. О том, как Петр посылал в Париж волонтеров-недорослей для «доброхотного И с принуждением изучения солдатского артикула, компаса, метания бомб, морского хождения и рисования мачтапов и карт». А ты зачеркиваешь влияние Запада. Неблагодарные мы люди, русские… Где ты был?

— В Евпатории.

— Ой-ой, несет от тебя.

— Видел Ступнина.

— Интересно, одного или со своей Танечкой?

— «Истомин» бросил якоря на внешнем рейде. Какая там Танечка!

— А погода позволяет встать на якоря?

— Свежо, но, очевидно, не на пределе. Ступнин встал на якоря и съехал на берег.

Ирина отложила книгу, потянулась.

— Переоденься, а потом расскажешь. Дорогу не замело?

— Нет, — Черкашин надел пижаму. — И гололедицы нет?

— Заносит понемногу, но ехать можно.

Ирина нащупала меховые туфли, сунула в них ноги, сбросила плед, поежилась, сведя худые лопатки, и вышла. Вскоре из кухни послышались голоса, пробилось слово «Симферополь», хлопнула наружная дверь, заурчал мотор. Кажется, она куда-то послала Петра. «Вероятно, в аптеку. Женщины вечно штурмуют аптеки».

Черкашин решил подождать возвращения машины и проехать в санаторий, поскольку главный врач принимает в нем такое трогательное участие.

Лежа на кровати с заложенными на затылок руками, можно наблюдать за Ириной. Она сидит к нему спиной, у зеркала, трет щеки ладонями. Краска на лицо не возвращается. Приходится взять румяна. Тонкий слой какой-то парижской косметики возвращает коже ее естественный цвет. О нет, конечно, не естественный! Вот девушка из санатория может похвалиться природной свежестью. Розовая, яркая, здоровая. Такую бы жену! К чертям собачьим все флакончики и баночки, склянки и тюбики! Ему бы полнотелую хохотушку, блондинку, с тугими щеками, с нежной без всяких пупырышек кожей, молодую женщину, которой не нужны растирания и массажи, пемза и побрякушки, откованные перуанскими древними кустарями.

— Ты куда послала старшину?

— Разве тебе не все равно, Павлик? — Ирина не изменила позы у зеркала, любуясь собой, только по-мужски сложила на груди руки.

— Мне нужно в санаторий.

— Подождут.

— Все же имею я право узнать, куда ты отправила военнослужащего? — полушутливо переспросил Черкашин.

— В Симферополь.

— В Симферополь? — Черкашин привстал. — Это еще что за фокусы?

Она присела на краешек кровати, поправила халат, чтобы прикрыть острые коленки — не во вкусе мужа.

— Разреши мне сделать тебе, Павел, сюрприз!

— Ненавижу сюрпризы. Даже слово это — «сюрприз» — вызывает у меня тошноту…

Ирина уставилась на него мгновенно заледеневшими глазами.

— Тогда я скажу точней. Я решила исполнить одно твое желание.

— Какое?

— Узнаешь после.

Буран заметно усиливался. По степи неслись растерзанные бурьяны и поднятый яростной низовкой слежалый снег с сугробистых заструг. Как в Сечевой степи на Кубани. Ветру полная воля; лесных посадок нет, плоско, как в калмыцкой полупустыне. В одиночестве над черной баранкой руля можно сполна отдаться своим думам. Сладким представлялся Петру родной дом, теплый, добротный, под шестифунтовым железом, крытым стойким суриком. Рубль и тот к месту. В станице морской бушлат имеет крупное значение, звание старшины окружено уважением и почетом. Маруся! Поглядела бы на нее эта черкашинская любовница, от зависти еще больше пожелтела бы. Щечки у Маруси как яблочки, ресницы будто бабочки, фигурка ладная, мурашки бегут по спине при одном воспоминании. В колхозе старшину сажают в президиум, а тут это слово звучит как что-то низкое. На корабле другое дело, там старшина, матрос — сила, главное звено, «двигатель». А на сухопутье, да еще в лакейской сущности, на дрянном легковике — ноль без палочки. На грузовой шофер — представитель многочисленного рабочего класса, на легковой — официант с салфеткой. Особенно когда попадешь в услужение офицерской любовнице. Послала в эдакую вьюгу за каким-то пожилым человеком с воротником камчатского бобра. Что это за зверь, бобер с полуострова Камчатка? Пришлось кивнуть — узнаю, мол, раз уж не имеется у пассажира более выразительных примет. В общем, Петя Архипенко, поскорее завершай свой последний рейс с живым грузом и возвращайся к настоящему делу, на самосвал. На нем куется гордость и сознание своего человеческого достоинства, а тут что? Ищи камчатского бобра…

На поверку задача оказалась не такой уж трудной. Бобер сам пошел на охотника. Действительно, с поезда, опоздавшего на два часа сорок минут, сошел пожилой человек с неласковыми глазами и прямой походкой, в пальто с пышным воротником, похожим на мех цигейки. Руки не подал, буркнул свое имя и отчество и, не поблагодарив озябшего водителя, забрался на заднее сиденье. Рядом с собой он поставил чемодан и кожаную сумку.

Поехали в Саки. Ветер усилился до штормового. Кое-где свалились телефонные столбы, завивалась и распевала порванная проволока. Человек, сидевший сзади, будто умер. Петр не любил угрюмых людей, считал их подозрительными. Честному язык не страшен.

В городе ни души. Гудело и тарахтело железо: где-то ветром срывало крышу. Даже доски заборов скрипели. На пронзительный сигнал машины вышел во двор сам капитан первого ранга. Резко захлопнулась дверь. Черкашин подошел к машине, наклонился, помог достать чемодан и повел гостя в дом. Почему-то они не поздоровались.

— Какие будут дальнейшие указания? — спросил Петр, приоткрывая тугую, на пружине, наружную дверь.

Черкашин будто впервые его заметил, остановился, пропуская гостя, и спросил, до крика повысив голос:

— Кто тебе разрешил раскатывать туда-сюда?

У Архипенко был достаточный опыт общения с разным начальством, и он сразу же уяснил, что таким тоном говорят только бессильные. Любые оправдания здесь будут отнесены в разряд пререканий. Самое лучшее — на время поглупеть.

— Виноват, товарищ капитан первого ранга! — рука в шерстяной варежке взлетела к барашковому треуху.